Шаги за спиной

Была ночь, часы с маятником только что отбили полночь (и хотя полночь здесь сдвинута на час от общепринятого времени) – это время чертей, оборотней, вурдалаков и невиннно убиенных. Время совершать признания и время прощать.

– Тамара?

Тамара спала, откинув голову (только вечером помыла волосы; милая, как же я люблю каждый твой волосок); спала, приоткрыв рот. Жаловалась на головную боль с вечера, бедная.

Что ей снится? Что снится человеку с чистой совестью?

Сады, радость летних дней, счастье с любимым, чайка, скользящая над волнами, и интересные сюжеты с собственным участием, где добро всегда побеждает.

– Тамара?!

Она пошевелилась, открыла глаза и доверчиво, по детски, улыбнулась. Все можно простить за одну такую улыбку – но почему я сам не умею улыбаться так?

– Ты меня разбудил.

– Прости меня. Как голова?

– Болит, но терпеть можно.

– Ты ничего не ела вечером, – сказал Валерий.

– У меня постоянная горечь во рту. Это из-за головной боли; таблетки не помогают, помогали только женькины цветы.

Она говорила, но глаза оставались спящими.

– Прости меня, – повторил Валерий.

– За то, что разбудил?

– Нет, за все. Мне стыдно.

Сон в ее глазах исчез – как будто растаяли две прозрачные льдинки; заблестели слезами в уголках глаз.

– О чем ты говоришь?

– Мне стыдно, – продолжил Валерий, – стыдно видеть тебя, говорить с тобой, прикасаться к тебе. Ты знаешь?

– Я знаю, – сказала Тамара. – Я же сказала тебе, что знала все с самого начала. Я тебя не виню, она сама на тебя вешалась.

– Я нисколько ее не люблю. Это было сумасшествие. Ты меня простишь когда-нибудь?

– Я тебя давно простила. Что ты пишешь?

– Это только мысли про себя. Я не могу написать ничего путного. Мне кажется, что я как скрипка Страдивари, я даже уверен, что могу звучать гениально, я могу исполнять гениальные мелодии, которые лежат на дне моей души. Но когда я пробую, слова расплываются, а звуки гаснут. Наверное, нет большего труда, чем научиться исполнять себя.

– Можно прочесть?

– Да.

Почему-то замерло сердце.

– Подставь лампу поближе, – сказала Тамара. – Какая тишина; наверное так поздно, но мне не хочется спать… Кто такой Абрик?

– Я не знаю, это слово выскакивало само собой.

– Это обязательно что-то значит, – сказала Тамара. – Твой грех в том, что ты безбожник. Посмотри на меня. Я спокойна, я умею прощать. Бог сделал меня лучше. Помолись, прими его в свое сердце.

– Я уже пробовал, – признался Валерий, – мне не помогло.

– Если ты пробовал искренне, то ты был услышан, – она отложила тетрадь, – я не понимаю, о чем ты писал.

– Я сам не понимаю.

– Давай забудем обо всем и будем жить только вдвоем, только вместе, только для себя.

– Давай, – согласился Валерий. – но мне все еще стыдно.

– Это ничего, – она притянула к себе его шею.

– А это не грех? – спросил Валерий.

– Бог есть любовь – любовь есть Бог – любовь не может быть грехом. 

92

Следующим утром Тамара предложила сходить в горы, на ту самую полянку, где Валерий с Женей рвали цветы – ее голова разболелась невыносимо.

– Слишком часто она болит, – заметил Валерий.

– Это от высокого давления. Я же тебе говорила, что больна с детства. Голова была тяжелая всю ночь, сейчас терпимо, но я знаю, что скоро начну сходить с ума. Я должна знать, где эти цветы; ты мне покажешь.

Валерий был не уверен, что сможет узнать, но согласился.

После некоторых блужданий он нашел ту самую дорожку в горы. Дорожка начиналась от оврага с родником; у родника было множество следов коз. Метров триста дорожка шла по голой местности, затем углублялась в лес. Лес местами был почти непроходим, но, как ни странно, в самых непроходимых местах встречались дачи, огражденные колючей проволокой и защищенные гавкучими псами. Возле дач валялись бетонные плиты, доставленные сюда некоторым совершенно невозможным образом – разве что на вертолете или при помощи магии.

Несколько раз Тамара садилась, ей становилось хуже.

– Мы взяли спички? – спросила она.

– Взяли.

– Тогда мы заварим чай, как только доберемся – у меня уже нет сил терпеть.

Остаток пути они шли молча. Несколько раз Валерий пробовал заговорить, но не получал ничего кроме взглядов. Он потерял тропинку; теперь он уже совершенно точно ее потерял.

Оставалось надеяться, что такая же трава растет и в других местах. Пока цветков нигде не было. Тогда были желтые колокольчики, они росли на длинных стеблях. Не могут же они расти только на одной полянке?

Они добрались к вершине только к трем часам. Валерий сел в траву.

– Это здесь?

– Да, здесь, – соврал Валерий.

– Где они?

– Подожди, я отдохну.

– Я не могу ждать, – сказала Тамара, у меня все плывет перед глазами. Мне еще никогда не было так плохо, как сейчас.

– Вот это кажется они, – Валерий указал на светло-желтые цветки, которые пробивались сквозь траву здесь и там.

– Ты уверен?

– Да, – соврал Валероий, – ты же видишь, что других здесь нет.

– Тогда я буду рвать, а ты разводи огонь.

Она нарвала большую охапку, очень большую, такую большую, что едва могла удержать,(это были совсем другие цветы, но Валерий не мог признать своей ошибки), связала охапку веревочкой, затянув потуже, и чуть повеселела.

Валерий уже закипятил чайник. Тамара легла и закрыла глаза.

Ее лицо, еще не загоревшее, было бледным до зелени. Живот вздрагивал, как будто она видела страшный сон.

Когда чай заварился, Валерий отлил его в кружку и подул.

– Подожди, сейчас остынет.

Он поставил кружку на траву и заметил как бьется жилка на его руке пониже локтя. Кто-то пощекотал спину.

– Это ты?

– Что я?

Тамара открыла глаза.

– Ты балуешься?

– По-твоему, я могу баловаться? – она начала пить чай, мелкими глотками.

– Посмотри, что с моей спиной?

– Дергается мышца. Это от усталости… У этого чая совсем другой вкус.

Еще одна мышца забилась на груди. Стало страшно. Как будто кто-то привязал к тебе веревочки и дергает.