Шарики патинко

— Навсегда? — интересуется она.

Я мотаю головой. Девочка молча смотрит на меня.

— Что? — высоким голосом спрашиваю я.

Она откусывает пончик. Потом я улыбаюсь. Ничего. Она довольна. И желает нам счастливого пути.

Мы садимся в поезд в час пик и едем стоя, втиснувшись между пассажирами, наши сумки прижаты к икрам. Миэко не дотягивается до поручня, висящего над головой, и я придерживаю ее за пиджак.

— Я тут кое о чем думала, — говорит она через какое-то время. — Нужно умирать так, как линяют животные: чем больше стареешь, тем больше редеет кожа. В конце концов стали бы видны наши внутренности, вены, кости, чувства — всё. В то же время кожа была бы зеркалом, и люди отражались бы в нас, прежде чем мы сделались бы полностью прозрачными. В этот момент мы бы отдавали последнее дыхание своему ребенку.

— Ребенку?

— Да. Ведь он остается жить за нами.

Я поправляю: «после нас», а не «за нами». Девочка не отвечает.

— А если у человека нет детей? Или он этого не хочет?

Она размышляет. И говорит, что умирать все равно придется.

__________

Вагонная качка постоянно сталкивает нас.

Три станции мы проезжаем молча.

— А это не больно?

— Нет. Просто станет легче, и все.

Я провожаю Миэко до выхода со станции Синагава. На прощание отдаю ей диски и пончики. Ремни ее ранца немного ослабли, и я их подтягиваю. Она не возражает. В конце концов я хлопаю ее по плечу.

— Мы мало говорили по-французски…

— Да.

— Ты скажешь об этом маме?

— О чем?

— Что есть учителя намного лучше меня.

Миэко бросает на меня странный взгляд. Я начинаю смеяться, не снимая руки с ее плеча. Она тоже смеется. Наш смех переходит в хохот. Она обнимает меня за талию. Прохожие огибают нас на значительном расстоянии. Мы больше не можем смеяться.

— Ты прямо как моя мама, — говорит Миэко, прижавшись головой к моему животу.

Она крепче обнимает меня, потом отпускает, и не успеваю я и глазом моргнуть, как девочка пропадает в толпе.

Бабушка прижимает к стеклу ладони, такая маленькая, что помещается на сиденье в позе лотоса. С тех пор как мы вышли из дома, она следует за мной, не задавая вопросов.

В Хиросиме мы пересаживаемся на линию Саньё «Японских железных дорог» и едем до города Миядзимагути, откуда паром везет нас на остров Миядзима.

Наш пансион выходит окнами на море. В комнате недавно был ремонт. Пахнет бамбуком. С балкона открывается вид на паром и на тории — большой храмовый портик в воде. В свете заходящего солнца он кажется скорее оранжевым, чем красным, и я решаю, что цвет на фотографиях в туристических буклетах усилен.

Бабушка разворачивает футоны, застилает их бельем. Я изнурена, и хочется упасть и свернуться клубком до утра, но я знаю: если бабушка сейчас уснет, то разбудит нас посреди ночи, а потому предлагаю старикам прогуляться.

__________

Сейчас время отлива. На мелководье барахтаются утки. От храма Ицукусима до самого песка тянется, как кровавый след, дощатый ковер. Прежде чем войти туда, нужно миновать оранжевый деревянный ящик, откуда высовывается черная пластиковая голова лошади с глазами без зрачков. Я встаю на цыпочки, чтобы увидеть остальную часть ее тела, но в тени проступает только кормушка, наполненная монетами.

Мы немного прохаживаемся по берегу и возвращаемся в деревню. На торговой площади около тридцати стариков в спортивной одежде и с рюкзаками, жестикулируя, пытаются выстроиться перед фотографом. Они галдят, окликают друг друга, расставляя тех, кто пониже, впереди, а что повыше — позади. Заметив бабушку и дедушку, фотограф хватает их за воротники и запихивает в толпу, но другие старики возмущаются: «Они не с нами, они не с нами!»

И мамины родители, которые машинально подчинились указаниям фотографа, переходят из рук в руки, пока их не выталкивают в промежуток между двух женщин в синих кепках, которые фыркают на них.

Семеня, дедушка с бабушкой отходят подальше от группы и, обнявшись за плечи, топчутся на месте, ища меня взглядом. Я увожу их в сторону, к аквариуму, который можно посетить за несколько иен. Из-за ограды, за которой, видимо, находится зал для представлений, из репродуктора звучит: «Внимание, внимание! Встречайте морских львов!»

__________

Мы садимся на скамейку и наслаждаемся пончиками. К нам приближается семейство ланей. Бабушка делится с ними своей порцией, и они дерутся за угощение. Она раздает им лакомство прямо из мешочка. Я предостерегаю: не надо кормить диких животных. Бабушка возражает: пончики слежались, а лани голодные. Дедушка делает мне знак не настаивать. Мы смотрим, как бабушка кормит четвероногих попрошаек. Подходят их сородичи. Каждый раз, давая еду, бабушка восхищенно гладит их по голове.

Мы едим в ресторане угрей. Стены оклеены плакатами со знаменитыми борцами сумо. В Токио только что завершился большой турнир. На доске написан счет по результатам матчей. Какой-то мужчина в одиночестве хлебает суп. Пара молодых американцев заканчивает ужин, встает, бросает на нас взгляд и выходит. Я беру угря с рисом. Мякоть сладкая. Вкусно. Тает во рту.

Позже дедушка выходит покурить на балкон нашего номера. Я присоединяюсь к нему. Отсветы заходящего солнца золотятся позади водных ворот. Вдалеке Хиросима уже погрузилась во тьму. Мы наблюдаем за паромом, везущим последних туристов и местных жителей, возвращающихся с работы с другого берега.

— Не чувствуй себя обязанной, — говорит мне дед по-японски.

Я смотрю на него. Лоб у него наморщен. Безмерная усталость, кажется, сковывает его жесты, дыхание. Он говорит, что это путешествие может пройти вовсе не так, как я представляю. Мне хочется сказать ему, что я ничего не представляю. Он продолжает, делая длинные паузы между фразами:

— Когда Корея разделилась, страна была еще едина. Она называлась Чосон. При разделении японское правительство позволило нам сохранить корейскую самобытность, но нужно было выбирать между Севером и Югом. Многие предпочли Север из-за семейных связей, а может быть, потому что сочли, будто на Севере лучше соблюдаются наши национальные традиции. Никто не предполагал, как изменятся обстоятельства. Мы с твоей бабушкой выбрали Юг, поскольку происходим из Сеула. Это единственная причина. Обо всем остальном мы не знали. Нам неведомы были политические мотивы, холодная война, СССР, Соединенные Штаты. Для корейцев Японии никогда не существовало ни Севера, ни Юга. Мы народ Чосона, страны, которой больше нет.

Помолчав, он добавляет:

— Но у нас остался язык.

Я жалею о том, что забыла его, признаюсь я по-японски. Если бы мама не уехала, если бы я родилась не в Швейцарии… Дедушка прерывает меня, просит не осуждать выбор матери. Они с бабушкой сбежали из Кореи, чтобы их дочь родилась в стране, где нет войны. Он всегда ненавидел «Ошнец». Но мама выросла. Потом она захотела уехать и сделала это. Родители не желали для нее лучшей судьбы, чем жить в стране по собственному выбору.

Он смотрит на меня с нежностью, говорит, что теперь я здесь. Я чувствую, как краснею.

Мы сидим бок о бок. Дедушка прикуривает сигарету. Дым обволакивает его лицо ореолом, который ветер тут же рассеивает. Я предупреждаю его, что хочу немного пройтись.

Я выхожу на главную улицу. Холодно. Я плотнее запахиваю куртку. Она пахнет сыростью. Магазины закрыты решетками. Губы у меня сухие. Я изучаю торговый автомат. Кофе с молоком, чай с лимоном, кукурузный суп, пустые отделения. Я облизываю губы. За оградой аквариума громкоговоритель все еще повторяет: «Внимание, внимание! Встречайте морских львов!»