Шарики патинко

Бабушка варит мне рисовую кашу и смотрит, как я глотаю ее, сетуя:

— Айгу, йеппун секхи… Бедная крошка, славная крошка…

Я отворачиваюсь: слово «секхи» вызывает у меня отвращение, им называют в основном детенышей животных, как будто я теленок. Я слышу, как бабушка спускается по ступеням, стараясь не шуметь, приоткрывает дверь, думая, что я сплю, и, если я шевелюсь, поспешно закрывает ее. В другие разы она гладит мне лицо, прикладывает руку ко лбу, к щекам, касается моего носа, и у меня нет сил отвернуться, пока ее пальцы щекочут меня, как муха. Она открывает окно, чтобы проветрить комнату, пытается дать мне какие-то таблетки, карамель, пичкает меня медом. Но от такого лечения толку мало. Вот мама бы знала, что делать. Жаль, что здесь нет ни мамы, ни Матьё.

Малейший шум действует мне на нервы. Скрип потолка от шагов бабушки и дедушки, гул машин, цоканье каблуков по тротуару. Девушка у салона патинко. Ее голос. Назойливый. Монотонный. Мне хочется придавить картонки к ее груди, чтобы остановить лавину слов. Я слышу, как бабушка обвиняет деда: это он виноват, что я заболела, — крик женщины-сэндвича мешает мне спать.

Их пререкания приводят меня в ужас.

Однажды вечером я обнаруживаю дедушку спящим на диване с открытым ртом, зубы едва держатся в ослабевших деснах.

Мои уши гноятся. Нужно идти к врачу, чтобы он прописал антибиотики. Я чувствую только, как стучит в висках кровь. После еды я, сидя между стариками, смотрю телевизор, совершенно глухая. В новостях показывают кадры землетрясения, возможно повтор прошлогодних съемок.

Ночью тревога возрастает. Несмотря на жару, я натягиваю одеяло до подбородка и вылезаю из кровати, только когда хочу в туалет и больше не могу терпеть. У меня возникает впечатление, будто, пока я не сплю, ничто не изменится, ничто не постареет. И я чувствую себя застрявшей в земной коре, такой же гнойной, как жидкость, сочащаяся из моих ушей.

Мало-помалу ко мне возвращается слух. Я не сразу это заметила, поскольку полагалась на голос женщины-сэндвича, а его я не слышала. Дедушка не говорил мне, что уволил ее. Я поняла, что ее нет, выходя из дома в тумане выздоровления. И громкоговоритель дед тоже убрал.

— Она плохо справлялась, — только и сказал он мне в качестве объяснения. — А поскольку мы уезжаем…

Он спросил у меня дату отправления и купила ли я уже билеты.

«Наконец-то, — лихорадочно пишу я Матьё, — наконец-то мы едем. Через десять дней».

Я прошу маму прислать мне записи музыки в исполнении отца. Миэко идет в школу через неделю. Я принесу ей записи перед отъездом в Корею.

Я сплю лучше. Температура на улице резко упала, пришла к норме, характерной для начала сентября.

В отсутствие новостей от Анриетты я провожу дни, наводя порядок в доме. Пылесошу. Стираю пыль. Выбрасываю из холодильника квашеную капусту, дезинфицирую, перебираю упаковки готовых блюд. Сортирую вещи матери в комнате, очищаю от мусора мотки электрических проводов, избавляюсь от одежды, которую никто не носит. Куклы Миэко лишились водорослей. Поразмыслив, я выбрасываю стебли бамбука, но мою мячики, чтобы положить их в чемодан с одеждой и увезти в Женеву. В одной коробке я нахожу корейские настольные игры: разграфленное на квадраты поле, маленькие камушки, веточки из спичек — и запаковываю их. Возможно, мы поиграем в них в поезде, бабушка с дедушкой научат меня.

Бабушка в окружении игрушек Playmobil, с которыми она возится, следит за моими хождениями из гостиной и обратно. Она не понимает, зачем я хочу все разложить, ведь мы уезжаем только через несколько дней. Я объясняю: важно, чтобы, когда мы вернемся, все было в порядке.

— Да, это правильно! — всплескивает она руками, сияя. — Айгу! Что бы я без тебя делала!

Больше всего хлопот с ванной. Сначала я пытаюсь там все разобрать, потом решаю просто выбросить: когда-то влажные салфетки, высохший лак, ватные диски, просроченные крема, которые стали напоминать зерненый творог.

Однажды вечером бабушка с помощью ножниц пытается отодрать волосы у кукол-детей Playmobil. Она безрезультатно старается срезать их и в конце концов раздраженно тычет острием лезвия.

— У тебя кровь! — восклицаю я, проходя мимо нее.

Она смотрит на меня с удивлением.

— Вон, на подбородке. Разве ты не чувствуешь?

— Нет.

— Тебе не больно?

Порез поверхностный, но тянется до шеи. Я смазываю его йодом. Бабушка гладит повязку. Нет, она ничего не чувствует. Вообще ничего. Она снова берет в руки куклу-ребенка, смущенно трет ей голову и бросает в кучу. Я, в свою очередь, хватаюсь за ножницы. Пластик жесткий, и у меня ничего не получается.

— Видишь, — говорит бабушка, — только старики могут терять голову. Ты никогда мне не веришь.

Мало-помалу она тоже приходит в азарт: бросает одежду в кучу, набивает чемоданы, свой и дедушкин. Наступает мой черед заметить ей, что мы уезжаем через неделю, еще жарко и ни к чему брать много одежды. Бабушка раздражается, говорит, что она, в отличие от меня, знает: в Корее может быть очень холодно, как в Сибири.

Иногда она замирает, уставившись на чемоданы, на мусорные ведра, громоздящиеся в коридоре. Отупело смотрит на меня. Перебрав то, что я отложила на выброс, говорит, что нужно это сохранить — бумагу, крема, ватные диски, — это ее вещи, и я не имею права прикасаться к ним; делает вид, что хочет меня ударить, сжимает кулаки, целится мне в спину. Но потом я вижу, что она меня слушает, поскольку кладет все назад в кучу.

__________

Мама не спешит присылать мне записи отца. Это на нее не похоже. Но однажды утром почтальон приносит бандероль. В письме мама просит прощения за задержку, но файлы оказались слишком тяжелыми, она не смогла прикрепить их к электронному письму и записала на компакт-диски.

— Это что? — спрашивает бабушка, перегнувшись через мое плечо.

— Папина музыка. Для Миэко.

Я ставлю диски в гостиной. Отец перестарался. Их четыре, весь репертуар. Он переходит с мессы на музыку из фильмов — «Гарри Поттер», «Семейка Аддамс», — импровизирует, смешивая мелодии обоих, затем к серьезному стилю, музыке барокко, Вивальди, концерту Пуленка, потом к «Пинк Флойд», «Роллинг Стоунз», песням «Снежная звезда», «Старое шале». Бабушка раскачивается с закрытыми глазами, выставив руки вперед, как испуганный медведь, который танцует. В следующем письме я замечаю маме, что послушать все это займет не один день. Она отвечает, что отец никогда не прекращал играть для меня и хотел отправить мне все, что у него есть. «Знаешь, — признается она, — он был очень, очень счастлив».

За два дня до отъезда дедушка возвращается из салона раньше обычного. Мы едим вдвоем, бабушка заперлась на кухне готовить выпечку в дорогу. Дом наполняется ароматами меда и фритюра. Бабушка появляется к одиннадцати часам с пакетом дымящихся пончиков — мусорным пакетом объемом пятнадцать литров.

— Больше ничего подходящего по размеру у нас нет, так что я сложила их сюда, хотя это и некрасиво, — говорит она, ставя мешок к моим ногам.

— Я положу пончики рядом с чемоданами, — сообщает дедушка.

— Нет, это для девочки. Для нас я готовлю сейчас. Это не магазинная стряпня. Пусть ребенок поест домашненьких.

К моменту, когда я ее понимаю, она уже снова исчезает на кухне. Я пробую пончик. Он горячий, хрустящий.

Анриетта так мне и не перезванивает. Пойду к ней завтра.

После исчезновения коробок в моей комнате образуется неприятная пустота. Уснуть не получается ни на полу, ни в кровати, и я снова поднимаюсь в гостиную. Делать мне больше нечего. Я в последний раз переставляю чемоданы и выхожу на улицу.