Шарики патинко
Шрифт:
— Нужно готовиться к поездке, — тихо произношу я. Я еще не заказывала билеты.
Дедушка возражает, что не может покинуть салон в разгар сезона. Я напоминаю ему, что мы собирались поехать на неделю в начале сентября. Он раздумывает. Поговорим об этом завтра. Сейчас время мессы. И согласно установившемуся ритуалу дедушка и бабушка отодвигают низкий стол и кладут две подушки перед телевизором, настроенным на корейский канал KBS World, который транслирует еженедельную протестантскую мессу. Сидя в позе лотоса, с Библией в руках, они внимательно следят за службой. Когда начинается пение
Наши три миски стоят на столе, образуя рисунок лица: бабушкина и дедушкина — глаза, моя — рот, круглый, как будто удивленный. Я убираю их. Вымыв посуду, я беру пиво и спускаюсь в свою комнату. Говорю себе, что скоро уже не смогу оправдывать свои отлучки разницей во времени.
Я получила письмо от мамы. Мой юбилей через две недели, но она хотела убедиться, что я прочитаю поздравление вовремя. Они сильно меня любят, я их цыпленок, они меня крепко обнимают.
К письму прикреплен аудиофайл — отрывок из радиопередачи из Вербье, транслирующей фестиваль классической музыки. В церкви играет орган. Фрагмент, которого я не знаю. Кода. Финал. Под аплодисменты орган вдруг начинает играть «С днем рожденья тебя». Застигнутый врасплох, организатор быстро бормочет, что, очевидно, сегодня у кого-то из прихожан праздник, и все радуются за неизвестного счастливчика. Аплодисменты усиливаются. Кто-то кричит «Ура!».
Также к письму прилагается фотография. Отец со спины, играет на органе, мама на первом плане, селфи. Она улыбается, лицо искажено неправильной перспективой, двойной подбородок, слишком большой рот и слишком узкий лоб.
Я рассматриваю снимок и скорее отправляю его в архив.
Матьё тоже прислал мне пару слов. Он спустился в деревню, чтобы написать мне. Я по нему скучаю, мне бы понравился домик, где с кровати виден Дан-Бланш. Он спрашивает, получается ли у дедушки работать поменьше, волнуется о здоровье бабушки. Он думает о нас, просит обнять их от его имени.
Его тон меня успокаивает. Он не сердится на меня за наш последний разговор в аэропорту. Матьё уверял меня, что при возникновении малейших проблем я могу рассчитывать на него, я же ответила, что это мои родные, а не его, все будет хорошо. Я прошла таможню и даже не обернулась.
Однако именно заботливость привлекла меня в этом мужчине, когда я посещала его семинар по японскому языку в Женевском университете. Матьё сразу же стал искать причины моего вялого энтузиазма. Я поделилась с ним своими сожалениями, что нигде в Швейцарии не преподают корейский. Это возможно в Берлине, Лондоне, Париже, но я не могла представить себя так далеко от дома и не поехала за границу. За неимением корейского я выбрала японский, рассудив, что знание этого языка облегчит мне поездки к старикам.
— Корейский ты сможешь выучить позже, — приободрил меня Матьё.
Ему легко говорить. С ним мои бабушка и дедушка говорили по-японски. Мы вместе дважды приезжали их навестить. Его присутствие маскировало мои сложности с общением. Матьё целые дни проводил с бабушкой, в то время как я прогуливалась по кварталу со смешанным чувством ревности и облегчения.
Вечером в этой комнате
он докладывал мне содержание их разговоров, чаще всего о Корее, об их прежней жизни под японской оккупацией.— Когда использование корейского языка стало наказываться смертью, мать твоей бабушки предпочла отрезать себе язык, чтобы не учить японский. Ты знала об этом?
Я не знала. Я не знала почти ничего из прошлого маминых родителей. Они не рассказывали об этом ни мне, ни маме. Мне было известно, что они прибыли в Японию на корабле в 1952 году, в возрасте восемнадцати и девятнадцати лет, убегая от гражданской войны в Корее, бабушка была беременна мамой. Ходили слухи, что в Японии процветают области экономики, развиваемые дзайнити. В послевоенные годы у населения не было развлечений — ни кино, ни театра. Господствовал черный рынок, где торговали в первую очередь сигаретами. Корейцы были лишены доступа на биржу труда из-за национальности. И они изобрели игру. Вертикальный экран. Шарики. Механический рычаг. Шарики против сигарет.
Именно Матьё объяснил мне, какое важное значение для японской экономики приобрели салоны патинко. В 1953 году, когда Корея разделилась, народ побежал кто куда мог, и вскоре на всем японском архипелаге уже насчитывалось приблизительно четыреста тысяч таких заведений. В шестидесятых годах, с расцветом других видов досуга, посещаемость салонов постепенно снизилась, но на сегодняшний день все еще осталось более двадцати тысяч залов патинко, управляемых практически только дзайнити и их потомками.
Матьё был удивлен тому, что мои бабушка и дедушка никогда не возвращались в Корею после стольких лет изгнания. В детстве я слышала, как они изредка упоминали, что однажды отправятся навестить родину. Учитывая их преклонный возраст, мы решили отвезти их туда. Матьё донес до них наше предложение. По его словам, мамины родители выразили готовность, и мы запланировали полет в Токио, рассчитывая организовать остальное на месте. Ни он, ни я не знаем Кореи. Через несколько месяцев, готовясь к защите диссертации, Матьё вынужден был отказаться сопровождать меня. Я же только что получила степень магистра, и мне не улыбалось все лето перечитывать его черновики об устройстве семьи в Японии двенадцатого века. Матьё уговаривал меня ехать. И я поехала одна.
Шаги на лестнице. Я оставила дверь открытой. Дедушка в пижаме проходит мимо моей комнаты, машет мне и направляется в ванную. Он, наверно, заметил пиво. Я закрываю дверь, гашу свет и растягиваюсь на полу. Начинаю играть в тетрис на телефоне. Экран мерцает в темноте. Периодически комнату освещают фары автомобилей. Я снова думаю о фотографии родителей. О себе, цыпленке. Цыпленке, который повсюду бегает, спотыкается и падает, и душу подступившее к горлу кудахтанье.
В уголке бассейна Миэко сидит перед перевернутым пластиковым горшком, обхватив руками колени. Только губы у нее шевелятся, открываются и закрываются со звуком лопающегося пузыря. Несколькими днями раньше в бассейн залетела пчела. От страха, как бы она ее не ужалила, девочка накрыла насекомое горшком и теперь боится выпустить.
Я делаю это вместо нее.
Пчела высохла и прилипла к краю горшка. Я ее стряхиваю. При падении на пол лапки и крылья отваливаются от тельца.
— Я ужасная, — стонет Миэко.