Шарики патинко

— Ты бросаешь меня? — с беспокойством спрашивает она.

Я бормочу, что вернусь. Выйдя на улицу, я закрываю глаза и подставляю лицо солнцу. Под веками образуются точечки света. Ослепленная, я стою так несколько мгновений.

Еще не так давно бабушка играла со мной, обучая корейскому: наклеивала мне на лицо скотч и просила произнести слова «рот» — ип, «глаз» — нун, «подбородок» — тхеок, «губы» — ипсуль, «нос» — кхо. При каждом правильном ответе она осторожно снимала соответствующую часть ленты.

«Вот так накрываем твое кругленькое личико, самое красивое в мире, моей девочки, внученьки, моей конфетки, моей крошки, моей карамельки».

Смеялась, гладила меня. Но однажды вечером, когда я несколько раз споткнулась на словах, она оторвала весь скотч одним рывком, мне обожгло лицо, и бабушка заявила, что раз я забыла эти слова, то останусь умственно отсталой.

Я иду в супермаркет купить рыбный бульон, квашеную капусту, лапшу, которую хотела бабушка, и сгущенное молоко. Я заметила, что она его любит — вечером перед сном часто лакомится им даже после того, как почистит зубы.

Вернувшись к парикмахерской, я вижу бабушку на тротуаре. Она отчаянно крутит головой, высматривая меня. Волосы еще влажные.

— Пне ты ходишь? — брюзжит она, когда я приближаюсь.

— Тебе не высушили волосы?

— Я ушла, как и ты. Она мне не понравилась, эта особа. Иде ты была?

— Ты же видишь, — говорю я, приподнимая пакет с покупками. — Я взяла твою лапшу.

— Я хотела сама ее купить. Как ты выбирала лапшу? — Она копается в пакете. — Сгущенка! Ты тоже ее любишь! Почему же ты молчала?

Мы идем на станцию. Бабушка блаженно улыбается и цепляется за мою руку. Мы потихоньку ковыляем, я замедляю шаг, она поспешно семенит, синяя прядь порхает на уровне моего плеча.

— Ты заплатила за окраску? — внезапно спрашиваю я.

— А как же? Что я, по-твоему, воровка?

На станции она сообщает мне, что на ее проездном закончились деньги. Автомат на ремонте, приходится обратиться в кассу. Бабушка бросает взгляд на кассиршу, колеблется и передает мне билет:

— Иди ты. Я ничего не вижу.

Мы обмениваемся полными сомнения взглядами. Я прекрасно понимаю, что она меня обманывает: не хочет идти в кассу, потому что там нужно говорить по-японски. Сцепив руки, бабушка ждет меня в углу зала.

На перроне я интересуюсь, приходило ли им с дедушкой в голову, что настанет день, когда они не смогут заниматься салоном патинко. Бабушка раздраженно отмахивается. Она подсчитала: на свои сбережения они могут прожить четыре года. В любом случае, она уже старая кошелка и не протянет так долго, к тому же я ведь видела деда, он умрет раньше нее, а если он умрет, то и она тоже. Я смотрю на нее в потрясении. Бабушка смеется: она меня разыграла. Я настаиваю на своем вопросе. Всерьез. Лестницы в доме крутые, на них можно упасть. Не могут ли они переехать, а управление «Глянцем» передать кому-нибудь, например охраннику? Бабушка отвечает, что дедушка чувствует себя хорошо, зато охранник — дряхлая развалина, к тому же у него нет средств, он же японец.

Я забыла, какими налогами обременены японцы в мире патинко. Дзайнити же правительству не подчиняются.

— Я всегда могу печь пончики, — заявляет бабушка. — Моя мама пекла их в Сеуле. Мы жили на это во время войны. Я буду продавать их в Син-Окубо.

— Витые, как в Family Mart? Мы с Миэко их ели.

— Айгу! — фыркает она. — Эти слишком сладкие, японцы всюду сыплют сахар без меры.

— А пончики «Налим» ведь корейские, да? Миэко их обожает.

— А кто это?

— Ты прекрасно знаешь. Девочка, с которой я занимаюсь.

Бабушка молчит.

— Она хотела познакомиться с тобой.

Снова молчание.

— Зачем? — спрашивает она наконец.

— Не знаю. Просто так.

Я искоса смотрю на нее. Она не отрывает глаз от рельсов. Щеки у нее розовые. Слышен гул прибывающего поезда. Я хватаюсь за бабушку.

— Э-э! Не беспокойся, — заверяет она меня. — Когда я стану старой каргой, буду печь пончики!

Поначалу нельзя понять, что это — приближение поезда или подземные толчки. Я такого катаклизма еще не переживала. Это не столь сильная тряска, которую чувствуешь даже во сне. Каждый раз перед сном я пытаюсь принять устойчивое положение на случай мощного землетрясения, хотя и знаю: случись оно, ничто не поможет.

Уже в девятом часу мы прибываем домой. Я проголодалась, бабушка тоже. Я предлагаю приготовить одно из ее любимых блюд, например лапшу, я сварю. Она отказывается, сказав, что нужно подождать дедушку. Возражаю, что мы ему отложим порцию. Но бабушка качает головой: есть одному очень грустно. Так что лапша в другой раз, сегодня разогреем остатки бэнто.

Каждый день бабушка ходит покупать набор готовых блюд в ларек на углу улицы, и пустые контейнеры в конце концов громоздятся горкой за кухонной дверью, едва ополоснутые и еще жирные. Это меня просто поразило. Я храню воспоминания о часах, проведенных вместе за стряпней — приготовлением рыбного паштета, лепешек с говядиной, бульона с водорослями, рагу с квашеной капустой, иногда сладостей, блинчиков с красной фасолью, парфе с медом. Мы запирались на кухне на весь день, бабушка повязывала мне свой фартук, сама изображала шеф-повара, а я — поваренка, отвечающего за чистоту. Бабушка никогда не приступала к делу, пока кухня не была вымыта до блеска. Мы стояли друг напротив друга, чтобы можно было развернуться в тесном помещении. Давно ли бабушка начала покупать готовые блюда?

«Ничего, ничего, я сплю», — заверяла она меня, гладя по спине, когда я с беспокойством осведомлялась, не скучает ли она одна в доме.

А есть ли что-нибудь почитать? «Почитать?» — переспрашивала она с пренебрежением. Я не настаивала. Думаю, это был ее способ скрыть стыд из-за необразованности. Она хотела бы быть юристом. Адвокатом. Это Матьё мне доложил. Но случилась война в Корее, побег в Японию, да и в любом случае родители запретили бы ей посещать университет, поскольку она была девушкой.

Чтобы забыть о пустом животе, я кипячу воду и завариваю кувшин черного чаю, который остужаю, бросив туда кубики льда. Добавляю концентрированное молоко. В гостиной бабушка включает телевизор. Я предлагаю ей вместо этого поиграть в «Монополию». Она с радостью соглашается.

Мы разворачиваем на низком столе игровое поле. Бабушка выбирает фишку в виде тачки, а я — наперстка. Мы с ней не играли уже двадцать лет. Мне приходится прочитать инструкцию, чтобы освежить в памяти правила. Для начала бабушка ставит отели на место домиков, которые считает слишком маленькими, не заботясь узнать, принадлежат они ей или нет.

— Это моя территория, — указываю я.

Она бросает кости. От удара дома сдвигаются.

— Видишь, — говорю я, — они сами вернулись в нужное место.

Увлеченная игрой, бабушка не обращает на меня внимания. Ей выпадает дубль, и она передвигает свою тачку на клетку «Простой визит», дающую право на еще один бросок. Снова дубль. Ее тачка прибывает в Лозанну, на рю-де-Бур, которую она покупает. Третий бросок.

— Дважды шесть! — восклицает бабушка. — Видела, как мне повезло!

— Вообще-то нет, — поправляю я, проверив. — На третьем дубле ты попадаешь в тюрьму.