Шарики патинко

— Ты не расскажешь об этом маме?

— Нет, не буду.

Остаток дня мы проводим, играя в тетрис на моем телефоне. Я в рассеянности. Думаю про фотографию моих родителей. Меня беспокоит, что мама постарела. Я впервые заметила, что она стареет.

— Если хочешь, — предлагаю я, — поедем посмотрим ланей. Настоящих.

— Где?

— В зоопарке Уэно. Это недалеко от дома моих бабушки и дедушки.

Девочка сияет:

— Договорились.

Когда возвращается ее мать, Миэко рассказывает ей, как провела день. Меня переполняют чувства, и я запираюсь в ванной. Со времени моего первого визита там собралась пыль. Никакой косметики нет. Только мыло и флакон шампуня. Я тщательно мою руки. Я чувствую себя грязной. Непрерывный дождь закончился тем, что городской сор ручьи понесли по улицам, он проник в мои поры и пропитал пот, как будто земля извергает свои токсины через человечество, которое покрывает ее словно шерстью.

Сейчас госпожа Огава сидит одна на диване. Она приглашает меня присоединиться к ней, показывая на спинку, и расспрашивает о нашей поездке в Диснейленд. Я слегка приукрашиваю согласие между мной и Миэко.

— Она нелюдимая девочка, — наконец говорит госпожа Огава. — Я рада, что она с вами поладила.

Я вежливо улыбаюсь.

— Что вы думаете о ее французском?

Она хорошо говорит.

Я интересуюсь, почему госпожа Огава не попросила одного из своих студентов позаниматься с ней.

— Я преподаю литературу, не язык, — отвечает она. — Да и вообще мои студенты… это слишком сложно, понимаете… Визиты домой…

— Разумеется.

— Ну вот так. — Хозяйка слегка улыбается. — И к тому же это был подходящий случай познакомиться с вами. Мне бы хотелось отправить Миэко в Швейцарию, позже, когда она будет учиться в старшей школе.

Она говорит, что сама училась там, и вспоминает тот период жизни с любовью.

— Вы читали «Хайди» [2] ? — спрашивает она меня, перебирая книги.

2

Роман для детей Йоханны Спири (1880).

Я пытаюсь припомнить сюжет романа о девочке, живущей в Швейцарских Альпах. Должно быть, мама читала мне его. У меня остались смутные представления, что-то там про кочергу.

— Я видела аниме задолго до того, как узнала, что существует книга, — продолжает госпожа Огава, — и была уверена, что это японская история. Йоханна Спири страдала от депрессии, но вы наверняка об этом знаете, раз живете в Швейцарии.

Я бормочу, что не знала об этом. А моя собеседница продолжает:

— Она не могла написать эту книгу, пока была занята воспитанием сына. У вас есть дети?

— Нет, — очень быстро отвечаю я.

Госпожа Огава бросает на меня быстрый взгляд.

— Если заведете, желаю вам мальчика. Девочка однажды будет сравнивать себя с вами. Поневоле.

Она берет с полки папку с фотографиями, просматривает ее и вынимает одну карточку.

— Швейцария так далеко… — говорит она, размахивая снимком, словно чтобы проветрить воспоминания, после чего вручает его мне.

Скрещение трамвайных путей, колокольня с зеленой черепичной крышей. Я узнаю Парадеплац в Цюрихе и думаю о «Монополии», о своей бабушке, которая ищет среди названий полей игры наш город, которого там нет. Мы с мамой забавы ради нестираемым маркером заменяли Парадеплац в Цюрихе на Ивердон-ле-Бен, что делало нашу площадь Песталоцци самой дорогой в Швейцарии.

«Понимаешь, — объясняла я бабушке, которая не догадывалась, что мы шутим, — это как если бы мама сказала, будто мы живем, я не знаю, на Манхэттене или на Елисейских Полях в Париже».

«Окей! — восклицала тогда бабушка. — Париж — окей, окей, Париж…»

Госпожа Огава вынимает другие фотографии, которыми размахивает точно так же, прежде чем показать их мне: собор в Лозанне, Федеральный дворец в Берне, Медвежий парк.

— Видите ли, — говорит она — я не могу отпустить туда Миэко, пока она не овладеет языком.

— Она может выучить его на месте…

— Исключено. Школа с очень высокими требованиями, она рискует просто не поступить туда. — И твердым тоном добавляет: — Но возможно, Миэко не сможет поступить. Это как и у вас, верно? В сущности, вы никогда не будете говорить по-японски.

Я аж поперхнулась, услышав подобное заявление. С первой встречи мы общаемся только по-японски. Я пытаюсь поймать взгляд собеседницы, но она отворачивается к окну. Лучи солнца причесывают город, обесцвечивают гору Фудзи. Последние из них проникают в здания.

— Я не знала, что ваши родители держат салон патинко, — произносит госпожа Огава.

— Дедушка с бабушкой. Откуда вам было знать?

— А на родине они не могли работать?

— В Корее?

Она наклоняет голову, как будто говоря, что это очевидно.

— Азартные игры в Корее запрещены. Здесь бабушка и дедушка чувствуют себя хорошо, у них много работы.

Я подчеркнула эти слова интонацией. В Японии тоже запрещены азартные игры. Патинко таковыми не считаются, поскольку шарики обмениваются не на деньги, а на сласти, туалетную бумагу, бутылки воды, зубную пасту. Или же на домино. А их уже по выходе из заведения можно продать в кассе, расположенной у каждого салона, на условиях анонимности.

— Они, наверно, скучают по своей стране.

Нет, — вру я.

— Это, однако, довольно близко — максимум два часа лету.

— Все не так-то просто.

На самом деле ничего подобного, думаю я. Бабушка и дедушка никогда не сядут в самолет, но ведь в Корею можно добраться на поезде и по морю. Токио, Нагоя, Киото, Син-Осака, Хиросима, Хаката. Три часа на пароме до Пусана, поезд до Сеула. Проще простого.

Госпожа Огава теребит фотографии:

— Я ничего не имею против самой по себе патинко. Но на улице постоянно находят детей, чьи мамаши играют, некоторые из малышей едят нерегулярно, в зависимости от проигрыша или выигрыша родителей…

— У моего дедушки в салоне не так, — заявляю я, униженная необходимостью оправдываться.

— Разумеется.

Она хочет что-то еще сказать, но передумывает. Я испытываю соблазн что-нибудь добавить, измыслить историю про мафию, но понимаю точку зрения собеседницы и неохотно заверяю госпожу Огаву, что не поведу туда ее дочь, отдавая себе отчет, что это обещание идет вразрез с данным мною Миэко.

Госпожа Огава с заметным облегчением отворачивается к окну. В нем появились наши отражения. Я замечаю, что она старается не смотреть на меня. Ее взгляд теряется где-то на Токийской башне, по форме повторяющей Эйфелеву.

— Собственно, — произносит она, — это не так-то плохо… Уехать жить в Японию, хоть бы и в Ниппори. Холм защищен от землетрясений. По этой причине там устроили кладбище.

— Миэко рассказала мне об отце.

Молчание.

— Что именно?

— Немного…

Госпожа Огава грустно улыбается.

— Знаете, в Японии каждый год исчезают тысячи людей. Некоторые даже обращаются в частные организации, которые помогают получить новые документы. — Она поворачивается ко мне: — Я вам это говорю, чтобы не было недоразумений. Это не имеет отношения ни к Миэко, но ко мне. Его уход, видите ли, не был… предательством.