Шемячичъ

В середине августа, на Успенский пост, в сопровождении подьячего Лычка и нескольких дворовых людей Василий Иванович съездил на реку Большую Курицу, в отцову деревеньку. Осмотрев местность, приказал тамошнему старейшине Фролу Зипуну за зиму сруб под избу с подклетью срубить.

— По весне вон на том взгорке, — указал рукой на охватываемый долиной реки невысокий мысок — поставить. Да забором обнести. И о хлеве с овином не забыть.

— Это ж кому такие хоромины? — хитровато задрал Фрол бороду, подернутую серым пеплом лет.

— Не твое собачье дело, — оборвал его Лычко. — Тебе сказано — исполняй. Будешь много знать — плохо станешь спать.

Князю Василию излишнее любопытство деревенского тиуна тоже не понравилось, но он промолчал. На простоту не стоит серчать. Зато вездесущий Кислинский, вполне выздоровевший стараниями баб-ведуний и их мазей, язвительно дополнил подьячего:

— Ишь ты, рыло суконное, но тоже дай в калашный ряд! Ты, дядя, глаза разуй да посмотри, кто перед тобой… — подмигнул игриво подьячему Лычко, — светлый князь со дружиной. То-то! И помни, что любознательной Варваре на базаре нос оторвали! И ты свой не суй, куда не след, а то можно лишиться…

«Эк как у нас умеют слабого потоптать», — хмыкнул про себя князь, но уст не разверз, дворовых не одернул, Фрола не приободрил.

Фрол засопел, потупился и больше никого ни о чем не спрашивал. Только согласливо кивал кудластой головой да поправлял пояс на зипуне большими, как деревянные лопаты, заскорузлыми до черноты от крестьянской работы руками. Не заговорил он и тогда, когда по знаку князя все тот же подьячий передал ему кису с серебряными монетами для оплаты плотницких да земляных работ. Лесные угодья, где предстояло валить деревья и пилить их на бревна, находились в княжеской собственности. Поэтому траты денег на приобретение строительного наряда не требовалось. Нужное количество выделялось князем. Все остальное: рубка и пилка, очистка от коры и сучьев, доставка к месту постройки — возлагалось на старейшину и крестьян Шемякиной веси, как называли они себя сами.

Конец августа и начало сентября прошли в хлопотах по сбору припасов на зиму, а также в подготовке к прибытию в Рыльск чудотворной иконы Знамение Божией Матери Коренной. Игумен Ефимий после многих бесед с Иваном Дмитривичем и воздарений землицы да серебра со златом на строительство обители дал свое благословение на сие деяние. Мало того, он еще послал монахов с лодией и вожатым, умевшим управляться с этой лодией: «Так вернее будет».

И вот на Рождество Пресвятой Богородицы в Рыльск с Тускура монахи Волынского монастыря на струге доставили икону Знамение Божией Матери. Как только струг проплыл мимо монастыря, там ударили в колокола, оповещая рылян. Звоны подхватили на колокольнях других церквей. Не остались в стороне тут и замковые церкви Ильи и Ивана Рыльского. Тоже заблаговестили.

И сразу же весь люд рыльский, и стар, и мал, не чинясь родством и знатностью, сбежался на пристань под горой Ивана Рыльского. Тут и кузнецы — лики черные, прокопченные, окалиной побитые, ручищи тяжелые, узловатые, плечи аршинные. Русые волосы тесьмой либо кожаным сыромятным шнуром по челу схвачены. Тут и горшечники. У этих лики посветлее будут. Но руки натружены не менее. Волосы стрижены под горшок и тоже ремешками перехвачены, чтобы не мешаться при работе. Тут и кожевники с белыми, как у барышень дланями и перстами — щелоком да кислотами изъеденными. Кожи скоблить да мять — не хлебную корку сжевать да умять! Сила и сноровка нужна. Тут и плотники-насмешники. Правда, ныне все серьезны: икону чудотворную встречают. А божье дело смеха да зубоскальства не приемлет. Тут и шорники, и бондари, и бродники с бортниками. Словом, весь ремесленный люд Рыльска. Но немало и крестьян-лапотников. Часть — местные, рыльские же, но большинство из окрестных весей пришло, прослышав о прибытии иконы.

Бабы и девки, все как одна, в светлых чистых повоях и сарафанах — праздник ведь! Мужики — без шапок и треухов, в зипунишках и сермягах. Бороды у всех вениками, вперед выставлены. Глазищи рыщут по водной глади Сейма. Молодые безусые и безбородые парни несколько позади держатся. Почти все без зипунишек, в одних длиннополых, до колен, рубахах самой разной расцветки и пестроты. Но цену себе тоже знают, ходят гоголем, грудь — вперед, плечи — вразвалку. Меж баб снуют юркие, как стрижи, мальцы; за материнские подолы держатся скромницы-девчушки.

На пристани вместе с народом и священство рыльское: и светлое — служители церквей да храмов, и черное — монашествующая братия. Эти с иконами и хоругвями. Псалмы поют. Народ, кто знает, поддерживают. Особенно усердствуют бабы да девки— любители церковного пения.

Оба князя: и молодой Василий Иванович, и старый Иван Дмитриевич — в окружении дворовых людей на крепостной стене. Отсюда далеко видать Сеймскую гладь, все изгибы и развороты реки. Пара дюжих слуг поддерживает под мышки старого князя, ноги которого то и дело подгибаются. Все никак не оклемается…

День хоть и ясный, солнечный, но все же осенний. Ветерок над замком кружит знатный. За час-другой проберет так, что зуб на зуб не попадет. Поэтому оба одеты тепло и нарядно. Василий — в камзоле и польском кунтуше, отороченном по опушке мехом, и кокетливой собольей шапочке с золотистыми перьями фазана. Полы кунтуша застегнуты под самую шею. На поясе в богатых ножнах сабля. Рядом с ней кинжал в серебряных ножнах — добыча в последней схватке с крымчаками Шах-Ахмата… Просторные штанины темно-синих парчовых порток заправлены в высокие голенища сапог.

На старом князе, зябшем внизу от легкого дуновения ветерка, не говоря о ветродуе над крепостной стеной, меховая шуба до пят и просторный лисий малахай на голове. На ногах, вместо сапог, мягкие валенцы. Ни сабли, ни кинжала на широком шелковом пояса не видать.

Несколько в стороне от них, в окружении боярышень и сенных девок, молодая княгиня Ксения. На ней шубка из золотистой тафты, полы которой опушены мехом куницы. На голове светлый повой из плотной парчи, туго завязанный под округлым подбородком. Поверх повоя золотой обруч, с которого, переплетаясь в замысловатые узоры, на чело свисают нити жемчуга, играющего в лучах солнышка радужным огнем. На левой руке княгини, по примеру знатных польских дам, светлая меховая муфта. В нее можно просунуть и вторую руку, если озябнет.

— Ты бы, сын, к людям спустился да иконку, поклонившись, со всеми вместе встретил… — отведя от речного дола взгляд, обращаясь к Василию, молвил Иван Дмитриевич.

Молвил негромко, скрипучим, словно звук у расщепленной молнией сосны на ветру, голосом. Но сыны боярские и дворяне в свите тут же навострили уши, как сторожевые собаки на шорох мышей в овине.

— Мне и отсюда пока все видится неплохо, — поспешно, не задумываясь, с налетом юношеской легкомысленности отозвался князь Василий, подбоченясь. — Пока не слепой…

— Хоть и зрячий, но слепой, — недовольно проскрипел старый князь, — раз не понимаешь, что должен быть первым среди встречающих икону. Слушайся меня ноги, я бы тотчас поспешил на встречу чудодейственной. А ты, гляжу, рано с гордыней познался. Смотри, как бы каяться не пришлось… как мне ныне за прежнюю гордыню свою.

— Прости, — повинился перед родителем Василий. — Ляпнул, не подумав. Уже прозрел и поспешу с княгиней встречать со всем народом иконку. Может, и ты с нами?.. Слуги отнесут.