Шемячичъ

Радостными брызгами солнышка по всей степи разбросаны желто-золотистые цветки горицвета. Особенно их много на взгорках и холмах — любит этот цветок места посуше да повыше. А холмов в степи предостаточно, как и предостаточно в ней морщин-лощин, оврагов, балок и яруг, поросших кустарником, осинником и березняком. Но весной даже вершины холмов зелены, лиловы и золотисты. Это к середине лета они становятся буро-зелеными, если вообще не выгоревшими на солнце до серо-бурого цвета.

Ниже этих трав-цветов, ближе к земле, теснятся дерновник, низкая осока, гусиный лук с желтенькими звездочками цветочков, мелкие лиловые фиалки. И хотя пора цветения первоцвета — баранчика — уже прошла, но нет-нет, да и мелькнут золотые точки этого нежного растения.

Голубизна неба пролилась в вероники и дубравки, а ночная синь — в темно-лиловые петушки. И на этом лазорево-лиловом фоне яркими звездочками выделяются золотистые цветочки крестовика, алые пионы, нежные васильки, невесомые пушинки ветреницы.

Много и иных трав да цветов, названия которых сразу и не упомнить. А если упомнить, то простыми словами не обсказать. Ибо слаб язык человеческий против творений божественных.

Эх, хороша степь весной! А небо-то, небо… Словно бесконечно огромная прозрачная чаша из тончайшего лазурита, по опрокинутому донышку которой целый день с восхода до заката без устали катается золотой клубок солнышка, играя искристыми нитями-лучиками.

В утренние часы редко видать над степными просторами коршунов и ястребов, которым для парения нужно тепло исходящее от земли. В знойном мареве они чувствуют себя как рыба в воде, едва ли не часами неподвижно зависая в поднебесье. Лишь изредка, с ленцой, взмахнут раз-другой крылами — и вновь, распластав их, темным крестом парят в недоступной вышине, зорко вглядываясь в травостой в поисках добычи. Вместе с тем, как с восходом солнца вылиняли и угасли последние перья зари, затихли и притаились в травах перепела. Лишь изредка обозначат свое присутствие скрипучим «крекс-крекс» коростели да дергачи. Зато жаворонки, взметнувшись в голубую высь, едва различимые, звонко и радостно приветствуют начало дня. Почти беззвучно порхают с места на место чеканы, а вот славки и камышевки без торопливого говорка-щебетания обходиться не могут. Словно бабы на рыльском торгу — хлебом не корми, но дай поговорить.

Как ни осторожно пробирается отряд рыльского князя к родным местам, но утренняя жизнь весенней степи без внимания не остается. Впрочем, возможно именно из-за этого обстоятельства так четко фиксируются картинки и с перемещением птиц, и со стрекотанием кузнечиков, и неожиданным мельканием прочей живности: дроф, сусликов, зайцев-русаков. Порой даже неслышное, едва заметное скольжение ужика, гадюки или ящерки и то не ускользает от настороженного взора ратников.

5

Во второй половине дня дальние дозоры, выставляемые воеводой на несколько верст вперед, обнаружили след неизвестной конницы.

— Какова численность? — едва ли не в один голос спросили Клевец и князь прискакавшего разведчика-следопыта.

— Сотни две… две с половиной, — ответил тот. — И с заводными конями.

— Как определили? — вцепился в воя острым взглядом Василий Иванович. — Или видели что ли?..

— Не, не видели, — поспешил с пояснениями вестник, — по следам дознались. Одни — более четкие и глубокие, значит, конь под всадником… другие — едва заметные, значит, заводные.

— Если это татары, да еще загонный чамбул, то они с одним заводным конем в набег не ходят, — рассудил воевода. — У них всегда два-три заводных-то… Следовательно, точно определить число конников дозор не может. Все — на прикидку… на глазок… А это, как всегда: бабка гадала — надвое сказала!..

— Вестимо, — согласился с ним князь. — А вас чужие не могли видеть? — насторожился он.

— Нет, нет! — стал заверять дозорный. — Мы держались скрытно. На холмы и курганы взъезжали с оглядкой…

— Смотри мне! — показал воевода жилистый волосатый кулак. — Коли что не так — не сносить вам всем головы…

— Что будем делать? — воззрился князь в бородатое лицо воеводы.

— Если сей черт не врет, — ткнул в сторону разведчика рукоятью плети Клевец, — то крымчаки из свирепых охотников превратились в беззаботную дичь. И у нас, княже, есть возможность этим моментом воспользоваться.

— Эх, неплохо бы!.. — загорелся Василий Иванович. — Как правило, загонными отрядами управляют знатные татары, возможно, даже близкие родственники хана.

Так уж устроен человек: когда ему больно — плачется, но стоит боли хоть на мгновение отпустить, как уже мыслит о своем насущном. У князя самым насущным же было освобождение из плена родителя. Вот он, едва избавившись сам от беды, а, может, и не избавившись, лишь только убедив себя в этом, уже думал, как помочь отцу.

— Случается… — оправил взъерошившуюся бороду воевода.

— Потому будем преследовать.

— Быть посему, — согласился воевода и призвал сотников:

— Братцы, надо ускорить движение. Будем догонять чамбул. Да смотрите, чтобы татарове нас не обхитрили да по кругу не пустили, забежав к нам в хвост. Тогда дичью станут не они, а мы.

— Мы уж побережемся! — заверили сотники.

— А мне как быть? — подал голос вестник разведчиков-следопытов.

— А ты скачи к своим и от имени князя вели нагнать чамбул по следу. А нагнав, не выпускать его из виду, вовремя передавая нам новые вести. Да чтобы самих не обнаружили, — еще раз предостерег Клевец об осторожности.

Разведчик больше не стал ждать понуканий. Пришпорив чалого жеребчика, вихрем умчался в степной простор, держа путь туда, где цепочка светло-лиловых степных холмов сливалась с лазурью небес.

Как ни долог майский день, но и он стал тихонько клониться к вечеру. Еще немного, и, проклевав закатный окоем, по небесной лазури распушит свой огненный хвост вечерняя зорька. Чувствуя сей скорый час, заспрашивали друг друга невидимые в траве перепела: «Фить-пию? Фить-пию? — Спать пора? Спать пора?» Некоторые уже и утверждали, что действительно «спать пора». И как раз в это время пришло очередное известие от разведчиков, «севших на хвост татарам», что чамбул стал станом в одной из дальних балочек.

— Шатер ставят и костры развели. Ночевать будут…

— Это хорошо, — тихонько, едва ли не шепотом обмолвился воевода, боясь излишней радостью спугнуть удачу. — Пусть повечерят да дрыхнуть улягутся. На сытную утробу и сон будет крепче. Мы же потерпим… Нам не привыкать и на пустое чрево воевать. Злее будем. — И приказал сотням, следуя за разведчиками, скрытно окружить балочку. — Перед рассветом, когда сон особо сладок, по моему сигналу ударим дружно, чтобы ни один не ушел!

— Каков сигнал? — задал кто-то вопрос.

— Подряд три крика совы.

— А ответ?

— Два хохотка неясыти, когда с делом будет покончено, — наливаясь злостью, съязвил воевода. — А теперь — с Богом!

Замысел князя и воеводы удался. На рассвете спешившиеся полусотни, тихо подкравшись к вражескому стану, по команде Клевца дружно метнули в едва различимые силуэты по три-четыре стрелы из луков и арбалетов. Затем, уже не скрываясь, подбадривая себя боевыми криками, стали сечь саблями, колоть копьями, валить топорами очумело заметавшихся, ничего не понимающих со сна вражеских воев. Дело, начатое пешцами, довершили конные полусотни, с гиком ворвавшиеся во вражий стан.