Шизофрения
Шрифт:
— А, — махнул Кузя рукой, — нельзя по-другому. — Выборы в следующем году. А мы для себя придумаем что-нибудь. Буквы и цифры пока никто не отменял. Лучше расскажи, как съездила? — он устроился на диване. — Успешно, надеюсь. По Парижу хоть успела погулять?
— Вдоволь. И по Парижу и… — чуть не сказала «под», — …и в окрестностях.
— А как твой граф? — в глазах Кузи появились привычные недоверчивые огоньки.
Александра посмотрела вопросительно.
— Ну, этот, как его, Николай Николаевич?
— А, дедушка Коля, — изобразила она, что вспомнила. — Нормально. Удочерить меня хотел, — спрятала улыбку. — Наследницы у него, видишь ли, нет. Некому миллионы оставить, поместья и дом в Монте-Карло.
— А у него дом в Монте-Карло есть? — приподнял брови Кузя. — Хорошее местечко. Многие наши там собственность прикупили.
— Кузенька, ты что? Его дом десятки миллионов стоит. В хорошем месте. Прямо на горе. Вид на бухту.
— Цена роли особой не играет, — небрежно бросил Кузя. — У нас в стране с доходами все в порядке. Нефть из скважин бьет, лес растет. Даже за долги СССР уже рассчитались. А ты откуда знаешь про вид из дома? — вдруг озаботился он.
— Фотографии смотрела, — улыбнулась Александра. — Как потенциальная дочь должна же я была с наследством ознакомиться?
— Да ладно тебе, — махнул Кузя рукой. — За меня замуж выходи — никакие фотки не понадобятся. Все будет… натуральный чистый продукт.
— Ты мне, Алексей Викторович, Рогожина напоминаешь, — усмехнулась Александра.
— Какого Рогожина? — напрягся Кузя. — Из Госдумы что ли? Так вроде там Рогозин.
— Купца, который Настасью Филипповну за сто тысяч покупал.
— О, господи! — лицо Кузи расслабилось. — А ты б меня, конечно, хотела князем Мышкиным видеть? Прошло, Сашенька, время иисусообразных поклонников. Другое сейчас время, когда самое обидное для человека услышать, что он обыкновенный, смиренный, бедный и, не дай бог, еще и честный.
— Так это ж всегда так было, Алексей Викторович! И во времена Достоевского и до него. Человек порядочный и совестливый — лакомый кусок для подлеца. Вот почти всех и сожрали.
— В глубинке еще есть, — благодушно сказал Кузя и потянулся.
— Вы для этого туда дороги новые прокладывать собираетесь? — усмехнулась Александра.
— Ну, ты и язва! — он с усмешкой покачал головой.
Александра нахмурилась.
— За это тебя и люблю, — поспешно добавил он. — За неординарность и непредсказуемость. Когда ж под венец пойдем? А то ремонт в квартире полным ходом идет. Новая бригада теперь работает, а не те шаромыжники.
— Кузенька, мы ж договорились, пока в вопросе о моем окольцевании — пауза.
— Ну почему? Ты ж видишь, я больше не ревную, — состроил он благостное и смиренное выражение лица.
— Вижу, как врач, что сдерживаешься. А накопление энергии без выхода, сам знашь, к взрыву привести может.
— Ну, и когда ж мой испытательный срок закончится? — насупился Кузя.
— Это, Алексей Викторович, мне решать, — строго сказала Александра.
— А что у тебя с мобильником? — решил он сменить тему. — Два дня дозвониться не мог, — спросил подозрительно, видимо решив, что раз уж испытательный срок неизвестно когда закончится, то можно чуточку поревновать.
— Потеряла я его, Кузенька. И вообще, номер хочу поменять.
— Зачем? — насторожился он.
— Достали поклонники. Просто задолбали!
— Тогда правильно решила, — расплылся Кузя в улыбке, предполагавшей, что уж он то точно в эту группу не входит. — Кстати, хотел тебя вечером в ресторан пригласить в Крылатском. Праздник все же. Октябрьской революции. Там повар — француз. «Фуа-гра» так готовит — пальчики оближешь!
— Это если руками есть, — хмыкнула она.
— Но думаю, — Кузя задумался, — не буду тебе сегодня мешать. Отдохни, пожалуй, с дороги, — все же решил подстраховался он от попадания в категорию «задолбавших». — Кстати, мои ребята из службы охраны твой дом посмотрели и предлагают на охрану поставить. Рольставни сделать, датчики по периметру. Не возражаешь?
— Прослушку еще поставить… — добавила Александра.
— Какую прослушку? Зачем прослушку? — заволновался Кузя. — Мне что ж, в твоем доме тоже молчать, что ли?
— Да у меня в доме ничего ценного нет, — сказала Александра.
— Все так считают, пока не потеряют, — глубокомысленно сказал Кузя. — И потом, самое ценное для меня — ты сама…
Ночью дождь, бесконечный, как бразильский сериал, тоскливый, как воспоминание о несчастной любви и безысходный, как поздняя осень,
не закончился. Отбивал меланхоличную дробь по крыше дома и оконным отливам, унося мысли в прошлое. Александра долго не могла уснуть. Вспомнила похороны отца, проходившие в такой же промозглый день три года назад, отчего снова противно до боли сжалось горло и стало трудно дышать.«На лицах покойных, лежащих в гробу, читаются их предыдущие жизни», — пришли ей тогда в голову неожиданные строки.
И действительно, отец — с заострившимися чертами сухого лица и горделивым, ставшим как будто больше носом, был тогда похож на фараона или жреца. Именно такими она их себе представляла — величественно-спокойными в осознании вечной мудрости, недоступной простым смертным. Она чувствовала в тот момент, что отец все еще где-то здесь, совсем рядом, такой близкий и уже такой непреодолимо отдалившийся от всех, кто его знал и любил. И от нее тоже. И теперь ей одной придется до конца собственной жизни вести бесконечные разговоры с ним за себя и за него, сожалея о том, что не все успела сказать и услышать в спешке и мелочной суете обыденности. Вечный неумолимый круговорот, из которого никто не смог вырваться, и каждый стоит в очереди, ожидая, когда наступит его черед отчитаться перед самим собой за прожитую жизнь. А как здорово было бы пообсуждать с отцом то, над чем она сейчас работает и все те события, которые ворвались в ее жизнь. У отца всегда был нестандартный взгляд на вещи. Наверное, это и помогло ему стать большим ученым.
Порыв ветра хлестнул мокрыми ветвями вишни по оконному стеклу, громыхнул листом железной кровли на сарае у стариков-соседей, от безденежья давно забросивших свое хозяйство, загудел в кронах деревьев и унесся гулять по поселку. Но не унес ее воспоминания. Тот разговор с отцом она помнила хорошо. Будто вчера все было. Они тогда пили чай с пирожками, которые, следуя давней традиции, испекла мама, прежде чем уехать на Новодевичье на могилу к своему отцу — старому большевику, куда всегда ездила на годовщину Октября. Деда Александра помнила плохо. Тот умер, когда ей не было и пяти лет. По рассказам отца, дед был революционным балтийским матросом, потом стал чекистом, дослужился до чина майора МГБ и по невероятному стечению обстоятельств не был расстрелян в ходе чисток, проводившихся в органах после каждого очередного витка репрессий. Может потому, что вовремя ушел на хозяйственную должность? Дед был молчалив и замкнут. Даже после выхода в отставку никогда ничего не говорил о службе и прожитой жизни, разве что о моряцкой молодости. Каждые выходные уезжал на рыбалку, часами просиживая на берегу речки или озера в одиночестве…
«А большевики почему победили?» — спросила она тогда отца.
Отец посмотрел на нее удивленно и даже головой покачал, какие вопросы стали интересовать дочь. Сказал, что победили потому, что у них, в отличие от всех остальных политических сил была универсальная утопия «красной веры» в счастье освобожденного труда. Утопия, дававшая народу мечту вырваться из положения униженного ничтожества и обрести достоинство Человека в справедливом обществе. Сказал, что революция — это всегда стремительное изменение существующих смыслов на новые или чужие, и что в теоретическом плане учение Карла Маркса о прибавочной стоимости смогло дать ответ на извечный вопрос, почему одни богатеют, а другие бедными остаются, а в политическом — подсказало, как исправить извечный антагонизм. Вот тогда-то и начал бродить по Европе призрак коммунизма, хотя основные идеи были взяты из раннего христианства. Она тогда впервые услышала название «ессеи». Большевики же к реализации ранних христианских идеалов очень творчески подошли: взяли в качестве движущей силы революции класс без собственности, которому вроде как терять нечего, а заодно — и деклассированные элементы, которым действительно нечего было терять, заявили, что лучшего будущего не надо ждать, а за него надо бороться путем насильственного перераспределения общественного богатства и уничтожения богатых, учли опыт Французских революций с практикой террора и откинули все моральные нормы по отношению к классу эксплуататоров. Лозунг «Грабь награбленное!» для толпы звучал ясно и доходчиво. «Экспроприация экспроприаторов» — хотя и мудрено, но завораживающе. Отец тогда заметил, что если даже сегодня такие лозунги в массы бросить и объявить, что за это наказания не будет, разве ж многие в одночасье не поднимутся? Разве ж не сметут Рублевку и еще много чего?..