Школа любви

Каждое стихотворение, разумеется, обмывалось. И вскоре запас спиртного сошел на нет. «А где у вас цыгане торгуют?» — спросил я по привычке. «А у нас таксисты по ночам «цыганами» работают!..» — со смехом ответили ребята, и минут через пятнадцать два эстетствующих стихотворца принесли «белоголовочку». Под нее Маринка повелела читать о любви. Слово женщины — закон.

Читали. Все стихи были грустными, как на подбор, печальными, даже горькими. Словно за столом сидели закоренелые неудачники в любви. И я такое же прочел. Толком не знаю, кому это стихотворение посвятил. Скорее всего, Елене, хотя прямых поводов и причин к тому не было…

Легкое молдавское винишко на Маринку все же подействовало, развязался язык, а он у нее острей бритвы:

— Хоть бы ты, Костик, этому импотентскому нытью не подскуливал! Скулы сводит!.. Давай другое!

Слово женщины — закон. В памяти долго не рылся — нашел, чем себя реабилитировать:

Был свет, только свет, ни единственной тени. За это полжизни отдашь!.. Вели не на небо седьмое ступени, А лишь на четвертый этаж. Но вся ты светилась, встречаясь со мною, Сливаясь со мною в одно. И нам незнакомое небо седьмое Неслышно втекало в окно!..

Кому это посвящено — еще трудней мне понять: для одной из своих пьес написал, по тексту понадобилось… По реакции ребят понял: попал в точку. По Маринкиной — тоже. (А может, она решила, что это посвящено ей.) Немедля решил развить успех и выдал написанную недавно «Исповедь дона Гуана»:

Много от жизни затрещин Принял, но зла не таю. Грешен я, Господи, грешен, Душу заляпал свою. Грабить кого-то не чаял, Ложь не запрятывал в стих, Но оплели меня чары Жен обнаженных чужих. В ада спускаясь горнило, Выдохну вовсе не зло: Было, мой Господи, было! Стыдно, блаженно, светло!..

Этот вечер, ночь эта подарены были мне словно бы компенсация (бр-р, какое ужасное слово) недавней стыдобищи на «драматургическом шабаше». Мужики приняли это стихотворение чуть ли не на «ура», а Маринка от избытка чувств даже вонзила мне коготочки в ладонь:

— Ну, Костя, стервец! Достал!.. А я-то думала, что ты любить не способен!

— Спасибо, приласкала обушком, — дурашливо раскланялся я, но на самом деле торжествовал: значит, я все-таки чего-то стою, если этим умным, одаренным ребятам интересно со мной. Если так хорошо со мной Маринке, если сегодня, сейчас вот, она со мной, а не с Мишей Резуновым… Торжество мое было отчасти мстительным: когда-то ведь Марина была без ума от Мишки, идеалом его считала и гением, а сегодня видел я, как расстались они у театра… Да черт с ним, с Мишкой, главное, что я, оказывается, не лыком шит!..

Торжество мое остужалось, правда, метелицей мыслей: а ведь все мои любовные стихи, скорее всего, придуманы, одному Богу или дьяволу известно, кому они посвящены; а входя в роль дона Гуана, я, по большому счету, лишь актерствую: далеко мне по части любовных похождений до неотразимого испанского гранда, а тем паче до моего предбытника Овидия!.. Очень далеко, хотя придумал я в оправдание полигамным устремлениям своим, если не «философию», то установку: поэт, дескать, как можно больше женщин должен облагодетельствовать любовью, ибо, лишь даруя счастье это, обретает он способность и счастье творить…

Застолье наше приобретало все большее сходство с гусарской пирушкой, верней, с тем, что я романтизированно под этим понимаю. Веселье, легкость, вдохновение, только без шипенья шампанского в хрустальных бокалах, без пунша пламени голубого. Впрочем, и «белоголовочка» скоро подошла к концу, но расходиться никому не хотелось.

Тогда, обнаружив всеобщую финансовую несостоятельность для повторного похода «к таксистам», хозяин квартиры с эврикальным восторгом воскликнул:

— Игорю Егорову надо звонить!

И хотя была уже, без малого, полночь — не самое подходящее время для звонков — все обрадованно заорали:

— Точно!

— У него всегда есть!

— Сюда пятикнижника!..

Жора набрал номер и вскоре сообщил нам, что минут через пятнадцать неведомый мне Игорь прибудет с двумя бутылками и подругой. Для меня отдельно пояснил:

— Это наш самый крутой поэт. Мастодонты из Союза писателей его чокнутым считают, а мы любим. Ты тоже полюбишь, вот увидишь.

Я приготовился познакомиться с каким-нибудь щупленьким волосатиком, с заумью в глазах, со следами давнишних угрей на бледной коже интеллигента и горожанина в четвертом поколении. А увидал, к изумлению своему, щекастенького невысокого крепыша, с простодушной пипкой носа, с деревенским румянцем и маленькими, так глубоко сидящими глазками, что о цвете их сказать трудно. Когда он говорил, слова его казались круглыми, как шары в некогда популярной телевизионной лотерее «Спортлото», и каждый из этих «шаров» казался выигрышным, хотя ничем особенным не отличался. Ничего броского, тем более поэтического не было в облике Игоря Егорова. А тщательно отутюженные брюки, ладно сидящий пиджак и умело завязанный галстук делали его похожим на комсомольского функционера или на какого-нибудь новоявленного брокера…

Полюбить его только за то, что он принес два полузабытых «Белых аиста», я был не в состоянии. Правда, очень поглянулось мне, что этот Егоров сунул в мои руки мою же новую московскую книжку, прося автограф. А пока я вымучивал надпись, он успел подписать для меня пять своих тонюсеньких — все разом в щель почтового ящика войдут — книжиц стихов и прозы, выведя на каждой почерком прилежного ученика: «На долгую память от Игоря Егорова».

Это и было его «пятикнижие».

Все книжки, значилось на титуле, изданы за счет автора, но Егоров пояснил, что вовсе не настолько богат, просто нашлись спонсоры, которым его стихи (а он и прозу называл стихами) поглянулись настолько, что они без разговоров раскошелились, а «светиться» не захотели.

Мне таких меценатов встречать не доводилось, потому Игорю я позавидовал. И, честно говоря, не столь уж по-доброму. А еще не понравилось мне, что он отказался участвовать в «поэтическом круге»: я, дескать, свои стихи никогда не читаю — пусть другие читают, для них писано.

Хорош гусь!..

А вот подруга Игоря мне, уже захорошевшему, сразу понравилась. Очень! Настолько, что опять не по-доброму позавидовал Егорову, посадившему ее в тесной кухоньке себе на колени. (Места хватило лишь для одной табуретки, но подруге Игоря уступил бы сиденье каждый из нас, однако она предпочла крепкие колени «пятикнижника»).

На вид ей и двадцати-то не дашь. Лет через пять-семь она, возможно, станет толстушкой, склонность к этому уже намечена, а сейчас — просто кровь с молоком. Вид такой, будто она только что из теплой постели, с ложа страсти, если уж высоким штилем говорить, уже умиротворенная, наполненная тихой неубывающей радостью. Удивительным образом смешались в ней чистота и порочность. С гармонией несусветной!

Еще более опьяневший после «Белого аиста», я чуть было не прослезился от умиления. Что-то хотел читать — специально для нее, да память, спиртным размытая, подвела. Очень я тогда огорчился, еще выпил и, контроль над собой потеряв, чушь понес, что никто, мол, меня не любит по-настоящему, никто не понимает, потому, дескать, и я никого не люблю.

Подруга Игоря Егорова поцеловала меня в лоб, обдала персиковой свежестью и сказала, что я вру.

— Как сивый мерин… — добавила Маринка.

В половине первого она велела мне собираться, чтобы успеть на последний, дежурный, троллейбус. Уходить мне не хотелось, но в затуманенном мозгу мелькнуло: а вдруг она повезет меня к себе?.. Однако выяснилось, что Жора Бердянский уходит вместе с нами, ему с Маринкой по пути, проводит.

На улице я все же полез к Маринке целоваться. На прощание, раз уж так… Она не сопротивлялась, а все-таки понял, что этого ей совершенно не надо. Пьяно стал уверять, что Мишка Резунов вовсе не стоит ее — да выеденного яйца он не стоит! — ведь такой же фальшиво-никудышный поэт, как и экстрасенс, потому, мол, абсолютно не заслуживает он Маринкиной любви, зря она унизительно смирилась с его пошлой ролью «приходящего отца».