Школа любви

Я ухмыльнулся, потянулся самодовольно и стал раздеваться: а чего время-то терять?..

Чуть погодя в дверь кто-то вкрадчиво постучал. Ксюша из-за шума водяных струй стука не слышала. А я решил отмолчаться: время позднее, добрые люди спят давно. Еще, помнится, подумал: «Неужто молодой «Гонкур» до сих пор шарахается?»

Я молчал, а стучавший, услышав, видно, шум льющейся воды и Ксюшино пение, осторожно отворил дверь. «Да как же я, болван, забыл запереть ее на ключ!» И по-хозяйски вошел в номер. «Что это за наглец!»

Сашу Аристова я встретил в одних трусах, едва успел прикрыть дверь душевой, где нагая Ксюша чирикала под тугими отвесными струями.

Момент был далеко не из приятных.

Мы с Сашей молча глядели друг на друга. Он был в том же барском халате, в руке держал бутылку токайского.

— Поздно уже, — выдавил я наконец. — Оставь на завтра.

— Да… вижу… поздно… — отозвался Саша.

Ксюша в этот момент выключила душ.

— Ладно. Спокойной ночи! — повернулся Саша и вышел.

Я запер за ним дверь на ключ, бормоча, как и он недавно: «Странный какой-то визит…»

И тут из душевой выскочила Ксюша, совершенно голая, даже полотенцем забыла прикрыться.

— Это Сашка был, Сашка? — затормошила меня, мокрая и взволнованная.

Я молча глядел на нее. Молча и восторженно.

— Это был Сашка, да?!

Я кивнул, не в силах слова произнести.

Ненавистью сверкнули глаза Ксюши, ненавистью ко мне. Теперь она уже была совсем не пьяна.

— А ты-то, ты!.. Тебя кто просил раздеваться?.. Вот гад: пьеску уже любовную сочинил, как мы с тобой… Да?.. Только уж куда тебе! Что ты вообще в любви понимаешь?..

Выкрикивая это, Ксюша лихорадочно одевалась, натягивала джинсы, для ускорения пропустив не только колготки, но и плавки. Голыми плечами нырнула в грубовязаный свитерок. Оттолкнув меня, бросилась к закрытой двери, ударилась в нее, как птаха в стекло, потом, поворачивая ключ, обернулась ко мне в гневе:

— Это ведь любовь, понимаешь, любовь!.. Да где уж тебе понять? Нечем понимать тебе!

И выскочила, оставив дверь нараспашку.

Глупей и печальней картины не придумать: почти сорокалетний, уже седой мужик, только что с торжеством предвкушавший плотские радости, стоит в одних трусах посреди чужого темного номера в чужом темном городе, а дверь распахнута убежавшей от него женщиной…

О, где ты, художник, способный…

— Мерзко-то как, мерзко!.. — скрипел я зубами, одеваясь.

Ксюшин номер закрыл ключом. Но не в двери же его оставлять, понес ключ на этаж ниже, в Сашин номер.

Еще на подходе к нему услыхал в тиши замершей на ночь гостиницы плачущий голос Ксюши:

— Ну, подумай, какой Костя? Кто он, Костя, зачем?.. Да кто он вообще такой?.. Нету его, нету!..

Быть может, как раз за тем, чтобы доказать свое существование, я не повернул назад, а постучал в дверь. Молча отдал ключ тоже молчащему Саше Аристову.

Когда, возвращаясь, проходил мимо заспанной дежурной по этажу, та злобно зашипела на меня:

— Ну, люди вы или кто?.. Напились и мотаются туда-сюда, места не знают!.. Люди вы или кто?!

— Я никто! — ответил я, не останавливаясь. — Меня нету.

А действительно, кто он такой, этот Костя? Да нету его, нету!.. Нету?.. Так почему же так болит? Почему так стыдно, так мерзко?..

Я — не знаю любви?

Мне даже понимать ее нечем?

Страшно, если так…

Ночью мело, сильно мело — быть может, последняя предвесенняя метель.

Так мне было паскудно — уснуть не мог.

Думал о том, что я один в этом чужом городе.

Что метет кругом, все смешалось…

Что завтра непременно в пух и прах разобьют мою пьесу, выспятся на ней, вытрут об нее и об меня ноги…

Что тяжело мне будет завтра встретить Ксюшу…

Что я плохой, ужасно скверный…

Что диковинным образом уживаются во мне тяга к чистому, возвышенному, этакий романтический идеализм и жалкая мерзость каких-то поступков и помыслов…

Что тьма кругом…

Но есть ведь свет, есть, был, по крайней мере!..

Как тошно, что я здесь один…

Ну, и где они теперь, два моих «дополнительных» Я?.. Где предбытники мои — Овидий и Лот?.. Ку-ку!.. Никого нет рядом — один я здесь…

Здесь? Только ли?.. Разобраться — так у меня близких людей почти не осталось, и настоящих друзей почти нет. Есть приятели, собутыльники, единомышленники, собратья по перу, со-перники… Настоящий друг только Елена, так ведь и ее уже предавал, и чуть было вновь не предал недавно. Жена — друг. И все…

Нет, все-таки один настоящий друг у меня, слава Богу, есть: равно обделенный везеньем и плотью Вовка Антух, тридцатитрехлетний холостяк, регулярно уходящий в беспросветные запои. Невелик он ростом, сух, как прокаленная солнцем прибрежная коряжинка. И лицом-то в красавцы не вышел, зубы передние вдобавок в какой-то драке выбиты, а на протезы денег нет… При всем том, много, возвышенно, страстно и печально пишет в стихах о любви. А знает ли он ее? По крайней мере, его женщины я не знаю. Быть может, от одиночества как раз он и потянулся ко мне, считает меня явно не тем, кто я есть, видит во мне лишь одно из трех Я — лучшее… Потому, значит, и его в полном смысле другом считать не могу.

И все же если бы в моем мрачном номере в ту ночь каким-то чудом появился Вовка — это было бы спасение!.. Так ведь он далеко, за добрую (нет, злую!) тысячу заметеленных верст.

От горечи хмель мой совершенно прошел. В тоске, стыдобе и безысходности достал я из сумки мятые листки — едва начатое перед самым отъездом стихотворение, другу посвященное: «Ах, как метет сегодня ночью!/ Меня одно теперь спасет, / Что Вовка Антух в шубе волчьей/ Придет и водку принесет…» Сам пошел по листку карандаш…

Что ж, прощай, драматургия, прощай, театр, прощай, Афоня (кстати, ты вряд ли еще появишься в моем повествовании), прощай, Ксюша! Прощай и прости, спасибо тебе, забудь все напрочь — что было, чего не было, забудь — не оглядывайся на то, случившееся, увы, и не случившееся, к счастью, не оглядывайся, умоляю!.. Хотя ты, оглянувшись, и не превратишься в соляной столп, как жена моего непутевого предбытника Лота. Это я еще сколько раз окаменею, оглянувшись!..

Что ж, вперед без оглядки!

Вперед, к безрадостному и, очень даже может быть, постыдному финалу. Вперед!..