Школа любви

И мне, как всем, когда-нибудь откроется эта загадка, эта тайна — великая и при том будничная, но лишь тогда откроется, когда уже — поздно, когда невозможно уже передать кому-нибудь из живущих полученное знание.

Потому так жгуча и тревожна эта тайна.

Потому так притягательна.

И — страшна.

Сестра позвонила мне утром, когда Елена была уже на работе, а Машуня в школе.

— Приезжай скорей, Костя! Совсем плохо…

Я слышал хлюпающий в трубке Галинкин голос и никак не мог осознать, что беда подошла вплотную:

Вдруг замру среди яркого дня, Средь привычной мирской суеты. Вдруг увижу: ползет на меня, Тыча молнией, туча беды. Но упрямо тряхну головой, Роковое виденье гоня: Чернотою обдав не впервой, Беды все ж обходили меня.  Ну а эта — накрыла крылом, Разветвленным разрядом пронзя, И ощерился мысли излом: «Мама при смерти!.. Медлить нельзя!..»

Перед бедой этой я, тридцатипятилетний мужик, вдруг ощутил себя мальцом, хотя ее предчувствие уже много лет не отступало: считай, полжизни моей прошло под грозной сенью неизлечимости маминого недуга. Однако любая, столь растянутая во времени угроза становится почти привычной, как бы даже менее ощутимой. И вдруг…

Да в том-то и дело, что вовсе не вдруг!

Полмесяца не прошло, как совершил я жуткую подлость и, едва осознав это, подумал: не переживет мама, если узнает!.. Следом обожгла мысль: «Да, наверно, она уже знает, ведь у нас с ней что-то вроде телепатической связи…» Схваченный за горло тревогой, позвонил-таки в Зыряновск и не удивился, когда отец наждачным голосом сообщил мне: «Приступ за приступом… не поднимается… в больницу уже не берут…»

«Это я убиваю ее своей подлостью!» — чуть было не крикнул в трубку, пронзенный виной, но сумел все же проглотить едва не родившиеся слова, стал горячо наставлять отца: как это, мол, в больницу не берут?.. надо все зыряновское начальство поднять, ведь вы с мамой люди заслуженные, орденоносцы!.. пусть помогут лучших врачей найти, пусть из области вызовут, пусть спасут!..

Год назад возглавив областную писательскую организацию и автоматически став «номенклатурной единицей», я тогда верил в чуть ли не всесилие начальства, особенно партийного. Приходилось видеть не раз, как от начальственной руки зависят судьбы людей, как вершится порой невозможное, почти чудодейное. Потому и поучал отца, и в наставлении этом трепыхалось потаенно, как в илу карасишка, неуместное и подлое, по сути, довольство: вот теперь-то, дескать, я хватче, опытней!..

— Не умею я по начальству ходить… — тускло и тонко отозвался отец, в голосе его была какая-то, чуть ли не детская, досада-обида на себя, на меня.

А и верно — не умеет. Уж это я помню. И квартиру-то новую, более просторную, после приезда стариков-хохлов не он выбивал — мама.

— Тогда вот что: задиктуй мне вечером телефоны ваших «шишек», и советских, и партийных, — попросил, чуть ли не потребовал я. — Буду отсюда названивать, договариваться. А если что, сразу прилечу, полгорода на уши поставлю!..

Вряд ли утешил я отца экспрессией своей, да и себя-то подбодрил лишь на мгновение. Скоро вновь вонзилось в меня пикой: «Это я убиваю ее своей подлостью!..» И представилось мне, что подлость моя ударила маму, как тот меловой камень, когда-то в детстве брошенный мной с орликовской Белой горы. Только еще сильней, куда страшнее…

Каюсь. Грешен. Вся вина на мне. Хотя ох как хочется, покаянно на колени падая, тюфяки оправданий расстелить!.. И ведь мог бы упирать на то, что жена друга, мол, когда-то, в студенческие еще времена, была тайно увлечена мной. Гораздо позже, замужней уже будучи, не упускала случая сказать Елене: «Если б ты не опередила, Костя бы мой был». Но я-то хорош гусь!..

Это была не первая моя измена Елене, на этот счет я не очень-то терзался, поскольку грешки свои изменами в полном смысле слова не считал: во-первых, полагал, такие завихрения только освежают мои чувства к жене, иначе как бы знал, что она других лучше; во-вторых, поэту, считал и, увы, считаю, быть идеальным супругом вообще противопоказано — утонет любой дар в семейной рутине; в-третьих, уверен был, это еще чуть ли не с подросткового возраста втемяшилось, что подарить, пусть ненадолго, счастье или просто радость жаждущей того женщине для мужчины если не доблесть, то и не падение… Куда большая гадость в том, что в «шурах-мурах» с чужой женой распаляла меня шалая мысль о торжестве своем над незадачливым другом. Ну, по всем, дескать, статьям обошел!..

Да, я подл, гадок, но не настолько же, чтоб раскаяния не знать. А за раскаянием мысль пронзила: «Не переживет мама, если узнает о подлости моей».

Звонок сестры пришелся на очень неподходящий день. (Хотя какой же день для вести такой — подходящий?) Вечером я должен был участвовать, причем «первой скрипкой», в чествовании самой, пожалуй, маститой сибирской писательницы, встретившей, несмотря на бурную и далеко не безоблачную жизнь, свое восьмидесятилетие. Приглашены на литературный вечер гости отовсюду, будет высокое начальство, даже из обкома должны пожаловать. Творческие коллективы готовят поздравления, а я перед звонком Галинки уже завершал стихотворно-спичевые вариации на тему «Аве Мария» (писательница-юбилярша носила это библейское имя). Передвинуть торжества я уже не мог, найти себе подмену — тоже. Потому сказал сестре:

— Сегодня вряд ли смогу вылететь. Но постараюсь!

Галинка только вздохнула.

«А хорошо, что день так забит…» — ястребино мелькнула во мне тень мысли.

Юбиляршу со свитой родни привез на черной «Волге» наш густобровый и медлительно-ласковый водитель Вася. Маститая писательница приехала в длинном до пят ярком халате, делавшим ее еще более высокой, величественной, похожей на седовласую фею. Мне даже на миг поверилось по-детски, что фея эта смогла бы одним словом отвести нависшую надо мной беду, но юбилярша распахнула халат, сняла его, оставшись в не менее богатом, ни разу еще ненадеванном, быть может, импортом костюме, превратилась из волшебницы в заправскую леди, строгому аристократизму которой не соответствовали только ее живое, склонное к пароксизмам лицо да советский орден на груди.

«У мамы такой же!..» — вспомнил я. И явственно, будто на несколько дней вперед заглянул, увидал красную атласную подушечку, на которую этот орден приколот, а рядом две медали да еще и депутатский значок. Такую подушечку, кажется, впереди гроба выносят… От этого видения у меня защипало глаза и комок встал в горле. (Мало того, что иногда преследуют меня картины из прошлых моих жизней, так еще и зрительные прорывы в недалекое будущее случаются.) Я даже тряхнул головой, чтобы видение это прогнать.

Юбилярша недоуменно глянула на меня, видать, рожа моя изрядно вытянулась.

— В чем дело, Костя?

Родственники ее, сын и невестка, как раз в этот момент расстегнули большую сумку и уже выкладывали коньяк, водку, колбасу и другие продукты, ставшие жутким дефицитом.

Вспомнил, что с утра не ел. Но есть и не хотелось, вот глоток бы водки…

Юбилярша угадала мое желание.

— Слушай, Костя, пока толпы нет, давай с тобой дернем по маленькой! Потом и те притащатся, кого я не люблю, а с тобой с удовольствием выпью, ты парень славный.

Вовсе не лукавила она, не в ее характере, просто искренне заблуждалась…

Приехала Елена. Я, конечно, мог бы послать за ней машину, ту самую черную «Волгу», предмет гордости моей, но почему-то не сделал этого, видать, из щепетильности не захотел личное с общественным смешивать, вот и добиралась жена из нашего окраинного «спального» микрорайона, где теснятся безликие крупнопанельные многоэтажки, до сохранившего еще купеческий, осанистый облик центра в битком набитом автобусе, с чемоданом в руке и пакетом.