Школа любви
Шрифт:
Уставшая и расстроенная, Елена сразу уснула, не ждала вовсе моих ласк, а я, потрясенный словами Сани, долго не мог уснуть. Когда все же провалился в трясину сна — привиделась жена Осипа, вся в белом, с веревкой на шее… Приснилось даже, что закричал я от ужаса — тонко-тонко, по-детски…
Проснулся и понял: не я кричу, а визжит Андрюшка.
На кухне уже горел желтушный свет. Осип собирал Андрюшку в садик, а визжал парнишка из-за того, оказалось, что отец умывал его снегом. Вчера, вытолкав Саню, я долго мыл руки и выцедил последнюю воду из умывальника. Осип, закеросинив, не принес вечером воды с колонки, и я тоже не позаботился. Вот и орал Андрюшка, умываемый снегом:
— Не хочу снегом!.. Квалтиланты воду вылили, залазы!..
Осип ему отвесил звучный подзатыльник.
— Я
Андрюшка завыл еще громче. Я вышел на кухню, морщась от обжигающего ступни ледяного пола и от нежелания видеть похмельного Осипа.
— Кончайте воевать. Сейчас воды притащу.
Андрюшка волчонком зыркнул на меня, Осип поглядел виновато.
— Ладно, Костя, потом. Умыл я его, пусть мужик закаляется. Ты на него не сердись: ненормальный он у меня, видишь… И я ненормальный, и Саня, все мы тут… А пить больше не буду, не боись!..
Но трех дней не прошло, пошел он в воскресенье на свадьбу к какой-то дальней своей родне, Андрюшку с собой взял. Мы с Еленой вернулись из библиотеки опять к полуночи, застали Осипа уже вернувшимся со свадьбы. И был он не слишком уж пьян, поддат слегка. Приветствовал нас вскинутой рукой, лежа на кровати, голос его был каким-то фальшиво-веселым:
— Здорово были, студенты!.. А я жену, ясно море, привел, вот спим теперь. И Андрюшка с нами — валетом!
Приведенная Осипом женщина к нам не повернулась, лежала лицом к стене, укрывшись одеялом так, что видна была лишь темноволосая макушка.
Утром мы не поднимались, пока Осип не увел Андрюшку в садик: первую лекционную пару решили пропустить. Ночная гостья не встала, когда и мы уже поднялись, лежала, укрывшись с головой одеялом. Я брился и невольно поглядывал на кровать Осипа. Женщина была совсем маленькой, да еще и свернулась в калачик, из-под одеяла высовывалась ее почти детская ступня, по которой я попытался дорисовать облик лежащей и, склонный к идеалистической романтизации, испытал волнение, даже порадовался за Осипа: вот, не один теперь… Елена тоже порадовалась, сказала по дороге в институт: «Может, наладится у него… Хоть пить меньше станет… И Андрюшке мама нужна…»
Вечером этой женщины мы уже не застали. Осип, мрачнее тучи, стирал в корыте свое и Андрюшкино белье, ожесточенно тер его по стиральной доске, будто размазать пытался. Мы ни о чем не спрашивали, сам сказал:
— Ушла гадина, даже записки не оставила, дверь не закрыла. И твой одеколон, Костя, выжрала. Стерва!..
«Тошнит меня…» — шепнула мне позже Елена.
Осип запил в этот раз без участия Сани. До белой горячки, правда, не доходило, но за полмесяца был трезвым едва ли дней пять. Надравшись, просил у нас и у Андрюшки прощения, плакал даже. Мы от него отворачивались брезгливо, а Андрюшка, не поднимая головы, катал по полу луковицы, занят какой-то своей странной игрой…
Потом Осип объявил нам:
— В субботу увожу Андрюшку опять к бабке, в Анжерку. Чего ему со мной мучиться, ясно море?..
Я ничего ему не ответил, дал почитать написанное недавно стихотворение, в котором строки о нем, об Осипе:
…Утром долго в сенцах Вздыхал, курил. Встал в дверном проеме, Небритый, тощий. Говорит: «Надумал, кажись… Решил». Говорит: «Поеду за сыном к теще. Знаешь сам, тоскливо, когда один, Отгорожен, словно стеной от солнца… А малец не чей-нибудь — Кровный сын. Так пускай полюбит кров отцовский…» …К ночи закружилась метель, Седа, Землю укрывая плотней в овчины… Протянулись к дому два следа: След пимишек мальчика И след мужчины.
Прочитал Осип, почесал лысеющую башку, помычал сперва, потом сказал охрипшим вдруг голосом:
— В стишках красиво все, ясно море, а в жизни не так… Молодой ты еще, Костя, поймешь потом… Жизнь штука страшная!
Осип увез Андрюшку не в субботу даже, а в пятницу, взял отгул. А я в тот же день после занятий прочесал самую мордобойную по тем временам окраину Томска — Черемошники, куда уже ездил пару месяцев назад к нашей одногруппнице Натали за советом, как не стать отцом. Вечером сообщил Елене, что нашел квартиру, вернее, комнату, которую готова сдать
старуха за четвертную в месяц. Размышлений долгих не было: перебираемся!.. Разысканное мной новое жилье стало как бы подарком Елене ко дню нашей регистрации.Да, я был противником женитьбы, считал, что поэт не должен себя опутывать брачными узами, топить лирику в семейной рутине, но когда забрал побледневшую осунувшуюся Елену из той самой больницы, которая избавила меня от отцовства, сделав плод нашей страсти достоянием мусорного контейнера, я сказал ей: «А давай все-таки поженимся…»
— Теперь-то зачем? — спросила Елена, и по бесцветному голосу ее я понял, что в стенах абортария приняла она какое-то важное и страшное для меня решение. Быть может, сегодня же вернется она в общежитие, заберет вещички и вернется, а я останусь у Осипа, потому что возврат для меня мучителен и постыден. Вот и будем мы спиваться помаленьку втроем — я, Осип и Саня. Будем петь фальшивыми голосами тоскливые песни. Пытливо и угрюмо будет поглядывать на нас Андрюшка, катая по полу шелудивые луковые головки… (Тут временной проброс явный: последнее я куда позже, уже когда Андрюшка появился, представлял). А вот Осип будет уверять меня: «Не горюй, ясно море, все уладится, мы еще заживем!..» Саня же будет повторять мне то ли с жалостью, то ли с ненавистью: «Как же ты Ленушку не уберег, бляха-муха!..»
Я так ясно представил эту картину, что обдала меня с головы до пят внезапная стужа. Холодными ладонями сжал я щеки Елены и, глядя прямо в карие ее глаза, сказал каким-то чужим голосом: «Хочу, чтобы женой ты стала. Люблю тебя».
По-моему, не врал…
О свадьбе у нас не было и речи: на какие шиши?.. Почти ползарплаты моего отца уходило на лекарства для мамы, приходилось еще основательно помогать сестре моей Галинке, оставшейся без стипендии. У матери Елены, лихорадочно устраивающей свою личную жизнь, с финансами, понятно, тоже было туго. Потому родным своим мы так и написали: свадьбу устраивать не будем, а регистрируемся такого-то числа…
Будущая теща моя прислала постельного белья, посуды, даже ковер, по-моему (я тогда не очень-то на вещи внимание обращал), а отец мой перевел немного денег, на которые я купил дешевенькие золотые кольца, самой низкой пробы, кое-каких небудничных продуктов и даже коньяка.
Регистрация наша состоялась во второй день после отъезда Осипа и Андрюшки в Анжерку. К старинному купеческому дому, каменному, в лепнине затейливой, ставшему в советские времена Дворцом бракосочетаний, брачующиеся пары подъезжали на машинах, украшенных лентами, спаренными «золотыми» кольцами, куклами всех мастей… А мы добирались пешком — благо, всего двадцать минут ходу с нашего Московского тракта, а первые лужи можно и обойти, не страшно… Ни шумной свиты, ни свидетелей у нас не было. Я умудрился даже забыть впопыхах кольца. Когда вспомнил, испугался, что Елена усмотрит в этом дурной знак: возвращаться не было уже времени — во Дворце бракосочетаний все по минутам расписано… Но она не рассердилась вовсе, огорчилась только, но вскоре меня же и успокаивала: ерунда это, мол, все, формальности…
Во Дворце Гименея все так четко было отлажено, что и вспомнить-то нечего, кроме дежурных напутствий загсовской дамы, в глазах которой легко угадывались скука и тупое равнодушие, характерные для всех работающих на конвейере.
Вышли мы из Дворца, официально признанные мужем и женой. А ничего не изменилось — ни в нас, ни вне. Ничего.
И не было криков «горько» на последней нашей пирушке в доме Осипа, собравшей совсем немного гостей: Галинка с подружкой пришла, двое моих дружков-литобъединенцев, которых я когда-то потчевал неудавшимися Елениными пирожками, да одна угрюмоватая девица из нашей группы, с которой Елена на первом курсе была очень дружна и которая смертно ревновала ее ко мне. Саня зашел было на шум, но так и не понял, что это мы празднуем, ведь никто нас к его приходу уже не поздравлял, да и с чем поздравлять, если давно живем вместе. Были стихи, песни, споры… И без всякого «горько» была в нас с Еленой какая-то потайная горечь, о которой старались не вспоминать, не думать, но знали, что останется она надолго, если не навсегда…