Школа любви

Ни Элда, ни дочери этого не заметили, во все глаза разглядывали гостей. Иска и Милка очень бы хотели, видать, пощупать, что за ткань такая в дивных серебристых одеждах пришельцев, да не решались. А еще больше, похоже, поразила их красота незнакомцев: прямо-таки уставились!.. «Вот уж телки мокрогубые!.. — думал я с обвисшими, подобно плетям, руками. — Ведь нашел же я вам все-таки женихов в Содоме, нечего на других пялиться».

Рыхлая моя Элда принесла гостям пресных хлебов, я достал вина, как только вновь налились силой мои руки. Дочери стали подносить другие угощения. Тут жена вспомнила: «А соль-то у нас кончилась!..» Побежала по соседям. Я еще, помнится, подумал ей вслед: не в соли дело — ей скорей растрещать надо, какие у нас гости небывалые.

И ведь не зря так недобро подумал тогда…

Ночью, когда Иска и Милка, с матерью вместе, стелили уже гостям, к дому подвалила толпа пьянчуг. Я вышел на вызывающие крики, встал в дверном проеме и при свете полной луны увидал искаженные срамной страстью лица содомлян.

Будто камни, полетели в меня их крики и хохот:

— Эй, Лот, где твои гости?

— Выводи, мы их опробуем!

— Не одному тебе с ними тешиться!

— У них, говорят, головы светятся, а задницы — как?..

Я смотрел на искривленные вожделением рожи, но сдержал гнев, попытался сказать по-доброму:

— Братья мои, не делайте зла!

Мне ответил раскат грозного и грязного хохота и хриплый бас самого кряжистого, до глаз бородою черной заросшего:

— А худа и не будет! Усладим так, что довольны останутся!

Я понял, что увещевания мои толпу не остановят: к дому моему собрались те из содомлян, кого напрочь не укачало вино объявленного Берой праздника, кого, на ночь глядя, не завлекли жаркие объятья человеческих самок, в ком бурой волной поднялась мерзкая похоть мужеложства. И все же взмолился я, теряя уже рассудок:

— Братья! Не делайте вреда людям, пришедшим под мой кров. Лучше я выведу к вам двух дочерей, делайте с ними что угодно!

Еще большей яростью полыхнула толпа.

— Нужны нам твои мокрощелки!

— Сам с ними забавляйся!

— Выводи пришельцев!

— Да он ведь и сам у нас — пришлый!

— И его опробуем заодно!..

Я отступил в дом, чтобы закрыть дверь перед прихлынувшей толпой, но оттеснили меня два поночевщика моих, в руках они держали темные сосуды с вытянутыми узкими горлами. Они встали в дверном проеме, и увидал я вдруг, как из неведомых сосудов вырвались два клубящихся облака. И через мгновение ночь огласилась безумными воплями убегающих содомлян. Удирая, врезались они друг в друга, в стволы деревьев, стены… Пришельцы поразили их слепотой.

Мы вернулись в дом. Трясущимися руками я запер дверь.

— Как ты мог предлагать этим выродкам своих дочерей? — набросилась на меня растрепанная Элда.

Что я мог ответить? И сам не понимал, как мог язык повернуться: на миг показалось мне, что увенчанные трепетным светом пришельцы дороже для меня, чем Иска и Милка. Затмение нашло, что ли?..

Вот тогда впервые недобро глянули на меня мои красавицы-дочери. Они отомстили мне потом, страшно отомстили. Лучше б они задушили меня, пьяного!..

Услыхав мои хриплые рыдания, охотник прервал болтовню, которую я и не слушал уже, думая о своем, уставился на меня недоуменно, потом стал утешать, радостно посмеиваясь:

— Чего воешь-то, дурной старик? Повезло тебе, считай! Полежи пока тут: утром я из Сигора людей приведу, перенесем тебя… Небось за спасение твое Авраам не пожалеет ни серебра, ни скота!..

Он ушел, этот замухрышка, убежал, с надеждой обогатиться через мое спасение. А я, давясь слезами, выл, мычал, хрипел ему вслед. И если б мой вопль бессловесный облечь в слова, то значил бы он всей чернотой и горечью своей:

— Смерти хочу! Не надо меня спасать!.. Прахом уже стала вся жизнь Лота, как обратились в прах Содом и Гоморра!..

В ночь ослепления и разгона безумной толпы содомлян услыхал я от своих увенчанных светом гостей:

— Едва догорит заря ближайшего утра, погибель станет карой этому месту!

— Правдив восходящий к небесам вопль на жителей Содома и Гоморры. Мы посланы уничтожить их!

Услыхав такое, в страхе начала поскуливать рыхлая моя Элда, испуганно прижались к ней Иска и Милка. А я попытался вступиться за города, увидавшие старость мою. Стал говорить, сколь прекрасны их здания, обезображенные ныне, сколь славны были искусством своим здешние зодчие, ваятели, ремесленники, сколь плодородны до сих пор, даже без ухода, сады Содома и Гоморры… Сам понимая, что больше упираю на прошлое, что увидели уже, увы, гости жуткий упадок и городов этих, и нравов их жителей, поспешил я объяснить эти горькие перемены недоброй волей небесной покровительницы Содома и Гоморры — хмельной и любвеобильной Астарты, богини сладострастия, потеснившей в сознании здешних жителей всех других богов.

На родине моей, в далеком Уре Халдейском, почиталась богиня любви и плодородия Иштар, ее особенно ценил мой строгий дед Фарра, немало продал ее изваяний. Может, здешняя Астарта — сестра или еще какая родственница халдейской богини, а может, лишь имена разнятся, тогда как богиня одна, вот только радость и сладость в астартином завете с любовью не больно-то вяжутся: ищи радость и сладость где хочешь, как сумеешь, хоть в ущерб другим, лишь бы ликованием своим потешить ее, Вседозволяющую!..

Мое неуклюжее заступничество за города только еще больше разгневало пришельцев:

— Погибель ждет всех, кто сотворил себе кумира по низкому подобию своему!

— Сотрем, как погань, города эти с лица земли!

Видя страх наш, они решили немного успокоить меня и моих домашних:

— Тебя, Лот, и семью твою не тронем.

— Жену свою, дочерей, другую родню, если есть, выведи из города на рассвете.

И тут взмолились ко мне Милка и Иска:

— Скажи нашим женихам, пусть тоже выйдут из города!

— Без них нам и жизнь не нужна!

Все-таки ведь нашел я им женихов с год назад! Еле разыскал подходящих средь охваченной порчей молодежи, на эту осень как раз две свадьбы намечал, хоть и жаль мне было отдавать любимиц своих жеребцам этим, глазом косящим, как подумалось мне сразу, не на них больше, а на достаток мой, годами нажитое добро…

Но мало ль как мне думалось, а послушав мольбы дочерей, пошел в ночь разыскивать их женихов, не зря же все-таки так долго выбирал их из сотен.

Я знал, что холостяки, по молодости лет не канувшие еще в пьянство с головой, собираются возле храма Астарты, на краю дубравы, устраивают там по праздникам пирушки, молодецкие состязания, потасовки, а то и драки — с кровью, с переломами костей. Содомляне постарше появляться на их сборы не рисковали: изобьют, глазом не моргнут, на седины не глянут… Женихи моих дочерей перед супружеством вовсю старались догулять, нарезвиться напоследок с холостой братией, потому я не сомневался, что они там. Но когда, преодолев отвратительную постыдную робость, обогнул я храм Астарты (ах, как в детстве мечтал я когда-то оказаться в храме богини любви!), в окружившей меня толпе разгоряченных молодчиков не увидал своих будущих зятьев.

Мне повезло: похоже, драка отбурлила недавно, побежденные бежали, а ликующие победители, слизывая кровь с разбитых губ, носы расквашенные утирая, потирая синяки и шишки, настроены были почти добродушно. Лишь потаскали меня шутливо за бороду, да под зад коленом кто-то саданул. Я не обиделся — до того ли мне! — спросил, где женихи моих дочерей. То-то хохот грянул! Молодой, наглый, издевательский. Так разошлись подонки, что велели мне кричать в ночи ослом — тогда, мол, скажут они, где те, кого ищу.