Школа любви

Жанр жалобы и доноса стал для него основным: мало на кого из писателей-томичей он не жаловался, уязвленный досадой и завистью. На меня стал стучать, когда я еще и в союз-то не был принят: доносил, что я пьяница, аморальный и неблагонадежный тип…

Передавая мне дела писательской организации, прежний ответсекретарь, тихий, мрачноватый старик, дворянскими корнями которому уготована была когда-то горькая судьба «спецпереселенца», достал из сейфа объемистую папку, брезгливо развязал тесемки и поморщился.

— Вот это все — доносы и жалобы Налима. Мне их отовсюду стали возвращать: мол, разбирайтесь сами, писатели как-никак, а я их просто складывал…

И поведал он мне тихонько, с оглядкой, что Налим слал доносы и в КГБ: усмотрел антисоветчину в высказываниях местного либо приезжего писателя — сразу же постучал. Оттуда его посланий, разумеется, не возвращали: звонили, своего человека присылали… Коммунистом Налим считал себя несгибаемо-правоверным: многих клеймил на писательских собраниях за отступление от линии партии. Но грянула «перестройка» — республиканцем заделался, стал поносить коммунистов, а на собраниях обвинять всех в недостаточном демократизме, зажиме гласности и «застойных традициях».

Метаморфоза такая никого особо не удивила: это же Налим!..

Вот этот тип и бухнул на мой стол пожелтевшую чуть ли не до цвета «детской неожиданности» рукопись с требованием издать немедленно. Причем заявил, что «директор Тимульский» уже подписал с ним договор. Из-за подписания договора с Налимом мы впервые повздорили с Тимульским.

Рукопись злополучного романа я еле прочитал, наотрез отказал в издании: не хватало нам убогие компиляции выпускать! Тогда-то и была мне объявлена война.

Поначалу я не придал этому особого значения, пребывая в эйфории от вроде бы успешных начинаний. Меня больше волновали и заботили высказанные и невысказанные обиды других писателей, чьи книги пока не вошли в темплан: кто-то радуется, а кому-то ведь горько… Этой заботой поделился с Тимульским. Он понял:

— Всех издать, хоть наизнанку вывернемся, не сможем, тут ты, старичок, прав. Зато можем устроить праздник для всех — презентацию «Образа»! Соберем в лучшем ресторане писателей, кое-кого из художников, актеров, музыкантов, ну и предпринимателей прогрессивных, само собой, пригласить надо. Культурную программу обеспечим на высшем уровне, закуску и выпивку соответствующую, душевные разговоры пойдут, расслабуха…

— Так денег же надо уйму, — усомнился я.

— Это, старичок, не твоя забота. Запомни, дорогой, финансовые проблемы — мои. Я в твои творческие вопросы влезать больше не буду, научен, ну и ты в мои не лезь. Пойми только: презентация — лучшая реклама. А на рекламу денег не жаль: каждый рубль с собой два-три братца приведет, — говорил мне Тимульский, чуть растягивая слова даже в столь возбужденном состоянии. — Прессу подключим, телевидение, радио. Этим уж ты, старичок, займись: средства массовой информации для создания имиджа еще как важны! Ну и насчет культурной программы продумай, чтоб не только развлекуха, но и с умом, ладненько?..

Вот об уме и пользе-то как раз думая, сдуру предложил я идею — предварить презентацию «Образа» купеческим собранием по теме «Бизнес и культура. Насущная необходимость возрождения меценатства». Это название, понимаю задним числом, и отпугнуло, видать, многих из «новых русских», кого мы пригласили в арендованный по этому случаю зал ТЮЗа. Ну, а приглашенные туда же потомки былых меценатов, выступая, не восторгались вовсе щедростью и великодушием своих предков, а интересовались взволнованно, когда же все-таки и кем будет возвращено им экспроприированное фамильное имущество… Короче, купеческое собрание с треском провалилось.

Зато собственно презентация «Образа» была помпезной, столы в ресторане «Фантазия» ломились от полузабытых яств и напитков. Для приглашенных танцевали лучшие бальные пары, пели самые голосистые солисты и коллективы, а какие тосты в честь «Образа» произносились! Уж образность-то была на высоте… А потом нанятый за немалые деньги профессионал-затейник завлек почти всех в веселый, сумасшедший хоровод. И сметались стулья, и звенели разбитые бокалы! На счастье!..

И смотрел на эту вакханалию, заложив руки за спину и прислонясь к шершавой колонне, трезвый писатель Налим. Ничто не ускользало от его широко расставленных глаз…

Зато уж остальная писательская братия всласть погуляла, стосковавшись по банкетам «застойно-застольного периода». И многим, если не всем, как-то поверилось, что после этого праздника начнет шириться просвет впереди, каждый в скором времени непременно втянет жадными ноздрями волнующий типографский запах новых своих книг, в выходных данных коих помечено будет — «Образ»…

Елене тоже передалась охватившая чуть ли не всех эйфория. Когда возвращались после полуночи из «Фантазии» на такси, она, смеясь, просила меня вместо поездки на Багамы построить пусть маленький, но самый настоящий деревенский дом, обязательно деревянный, обязательно за городом, в красивом месте, и непременно чтоб печка была — не хуже той, что стояла у нас во времянке когда-то.

— Мы и зимой будем приезжать! Натопим жарко-жарко!.. Новый год можно даже встре… — не договорила, обеззвученная моим поцелуем.

С той же веселой беззаботной верой встречали мы Новый год. Удачи казались близкими, несомненными. Но с начала января жуткой реальностью стала «либерализация цен», о которой столько было говорено и писано как о единственном спасении российской экономики. В считанные дни половина населения страны (это по официальным данным, а на погляд — куда больше) отброшена была к «прожиточному минимуму» и за него. Звучное слово «либерализация» принесло бешеную гонку цен. Людям и на пропитание-то стало не хватать средств.

Чего удивляться, что спрос на книги упал раз в десять?.. Собачьи глаза Тимульского стали еще печальней: приближался срок возвращения долгов по кредитам, а денег в «Образе» не наросло, рубль «двух-трех братцев» не привел… Но передо мной Тимульский еще бодрился, говорил, что готовит коммерческий вояж в Москву («Не вникай, старичок, коммерция не для твоей светлой головы!..»), от которого якобы будут большие прибыли.

Я к тому времени уже понял, что самый надежный способ «сделать бабки» — заниматься тем, что совсем недавно называлось спекуляцией. Душа моя противилась неведомым затеям Тимульского, но разум, ради спасения издательских начинаний, подсказывал: пусть, не ты же будешь этим заниматься!

— Не пытайся понять, просто доверься мне… — нараспев убеждал меня Тимульский. — К весне я деньги железно сделаю. Долги вернем, сдадим в производство первые книги, а к лету откроем бар для творческой элиты…

— Какой еще бар?

— Да купил я тут, понимаешь, немецкую барную стойку по случаю… Жизнь ведь скоро наладится, и у нас как раз свой бар откроется. Вот только название надо придумать: «Творец», или «Парнас», или еще как… Это уж по твоей части, ладненько?

— Да творцам теперь бутылку захудалого портвейна не на что купить, а ты — бар!