Шопен

К счастью, об этом романе мы не знаем ничего. Все, что рассказывают о нем, — сплетни. Однако родителям Шопен пишет: «Встретил пани Потоцкую, которую, вы же знаете, как я люблю». Сразу же по приезде в Париж он попадает на обед к ее родителям, Комарам, назавтра отправляется на обед к ней. Это единственный человек, исключая Титуса, чье имя мы дважды встречаем в посвящениях: Шопена. Нам нетрудно представить себе тот вечер, может ночь, в комнате художника, когда, взяв в руки приготовленную к печати рукопись «Концерта фа минор», он бросает взгляд на это адажио, которое сочинено в память его давнего идеала, и мысленно или же и на самом деле зачеркивает имя Констанции Гладковской и пишет другое, Дельфины Потоцкий, этой гранд-дамы, связавшей свое имя выскочки с именем Щесного Потоцкого [82] тарговичанина [83] ; гранд-дамы, в прекрасных чертах которой можно было заметить следы таинственных, мучительных встреч с Мечиславом Потоцким, сыном магната-предателя; гранд-дамы, вместе с которой в парижские салоны ворвался стенной ветерок, духота тульчинского дворца и благоухание летней Зофювки. В ней было что-то от Марии Мальчевского [84] , что-то от Идалии Словацкого — и прежде всего царственная красота, умение носить наряды и мирить любовников, а кроме того, сто тысяч франков годового дохода, — такую ренту назначил ей разведшийся с нею жестокий супруг. Шопен смотрел на нее, как Марсель на мадам Ориан де Германт, немножечко как паж на недоступную княгиню, немножечко как плебей, которому больше всего льстило бы иметь такую царственную любовницу. Будем надеться, что пани Дельфина придала ему смелости. Старшая годами и весьма опытная в амурных делах, любовница блестящего денди графа де Флаоль и одного из сыновей Луи Филиппа, она сумела разглядеть в Шопене под маской светской благовоспитанности и очаровательной улыбкой горячее сердце и преждевременную мудрость.

82

Потоцкий, Станислав Щенсны(1752–1805) — польский магнат, владелец огромных имений на Украине. В 1792 году один из главарей реакционной Тарговицкой конфедерации, направленной против патриотических реформ и вызвавшей интервенцию царских войск в Польше.

83

То есть изменника, предателя (от названия местечка Торговицы, где в 1792 году реакционные польские магнаты при поддержке Екатерины II составили фиктивный заговор, разгром которого послужил поводом к войне и второму разделу Польши). (Прим. перев.)

84

Мальчевский, Антони(1793–1826) — поэт-романтик, автор первого польского романа в стихах «Мария».

Средь шумного бала, Случайно, в тревоге мирской суеты Тебя я увидел, но тайна Твои покрывала черты.

Этот романс Толстого — Чайковского мог бы, кажется, послужить иллюстрацией к встрече двух возлюбленных. Сердца их только ждали часа, чтобы излить свои тайны, они поняли это после первого же соприкосновения своих рук.

Удивительная это была особа — пани Дельфина. Она сохранилась в памяти множества людей — то красивой дамой, то страстной любовницей, то польской матроной, основавшей монастырь де л’Ассомпсьон в Ницце, который должен был стать воспитательным домом для молодых женщин. Черты ее мы подметим в образе Мадонны Делароша, картине, стыдливо запрятанной в хранилищах лондонского «Уэлльского собрания». Деларош был, кажется, последним из серии ее «великих» любовников Письма Зигмунта Красинского, который был самой безрассудной и длительной ее любовью, она с примерным благоговением хранила до последних своих дней и завещала их, пронумерованные и систематизированные, внуку своего любовника. Не такова ли и судьба писем Шопена к ней?

История с письмами к Дельфине Потоцкой — это одна из самых загадочных проблем, над которой приходится ломать голову биографам нашего музыканта. Таких необъяснимых загадок много в ею жизни, однако эта относится к числу наиболее волнующих воображение.

Некоторые биографы Шопена вообще решительно отрицают сам факт, что Шопен и Дельфина любили друг друга, почитая это легендой. Однако легенда эта упорно продолжает жить; подтверждением ее были бы письма Фридерика к Потоцкой. Подобные письма как будто бы существовали, владела ими пани Ружа Рачинская, невестка Зигмунта Красинского. Каким образом они к ней попали? Неизвестно Фердинанд Гезик — старый болтун — якобы видел их собственными глазами. Они были столь неприличны, что пани Рачинская будто бы твердила, что они никогда не увидят света божьего. Если они и в самом деле существовали, то уж наверняка сгорели вместе с дворцом Рачинских в Варшаве в 1939 году.

После войны, в 1945 году, в Познани ко мне пришла пани Паулина Черницкая и показала мне переписанные ее рукой отрывки предполагаемых писем Шопена к Дельфине. Мать или же тетка Черницкой была из семьи Комаров — так эти письма попали в руки особы, снявшей с них копии. Разумеется, я заинтересовался этим вопросом; поскольку пани Черницкая обещала показать мне оригиналы, я опубликовал предоставленные мне отрывки в выходившем в то время в Познани журнале «Жыче литерацке». Одновременно я сообщил об этой бесконечно любопытной находке Роману Ясинскому из Польского Радио в Варшаве и Мечиславу Идзиковскому — директору института имени Фридерика Шопена. Пани Черницкая повидала их, причем Ясинскому она показала, помимо известных мне отрывков, два письма, списанные дословно, исключительно порнографического содержания.

Когда от пани Черницкой требовали точно указать местонахождение оригиналов писем, она давала различные противоречащие друг другу ответы: то они у нее в руках, то у знакомых в Белостоке, а то будто знакомый французский офицер во время последней войны вывез их из Вильнюса в Париж. Идзиковский оплатил панн Черницкой поездку в Белосток за письмами. Эта особа возвратилась оттуда с пустыми руками, утверждая, что в Белостоке шкатулку с письмами украли. Все это походило на мистификацию.

Спустя какое-то время пани Черницкая покончила жизнь самоубийством.

Мнимые письма Шопена к Дельфине, никем не виденные в оригиналах, частично по моей вине, попали в печать. Слух о них распространился и за границей и проник на страницы новейших американских и итальянских книг о Шопене. И это очень досадно, потому что, по всей вероятности, мы имеем здесь дело с мастерски совершенным подлогом, кстати сказать, уже не первым подлогом, связанным с литературным наследием Шопена.

Подлог сделан искусно, в особенности это касается языка. Отрывки могут чрезвычайно заинтересовать нас, и даже осторожный Яхимецкий включил их в свое собрание писем Шопена, вышедшее в «Оссолинеум».

Однако при более глубоком изучении содержания этих отрывков мы находим, что они подделаны. С одной стороны, мнимые письма к Дельфине состоят из известных нам истинных писем Шопена. Так, например, острота относительно «поцелуя в ре-бемоль мажоре», повторенная в отрывках и составляющая все содержание порнографического письма, заимствована из письма Шопена к Титусу. Беспрестанное употребление Шопеном в этих отрывках слова «эксерсисы» для обозначения своих этюдов взято из того же письма к Титусу, в парижский период Шопен не называл уж так и свои этюды! Фраза «легче мнеписать ноты, нежели буквы» встречается уже в детском поздравлении, преподнесенном Фридериком отцу. Просьба к Дельфине, чтобы она писала по-польски, заимствована из письма… Красинского к той же особе. И т. д. и т. д.

С другой стороны, эти фрагменты слишком уж навязчиво заполняют пробелы, существующие в высказываниях Шопена; в этих своих мнимых признаниях Шопен чересчур уж часто говорит то, что нам бы хотелось от него услышать. Суждения о Бахе, Моцарте, Бетховене довольно-таки искусно построены из того, что нам известно об отношении Шопена к ним, и из того, что сообщает Делакруа в своих дневниках, хотя и они нередко чересчур банальны, — например, такие трюизмы, как мысль о том, что Бетховен рассматривает фортепьяно как оркестр или же что Лист хорошо играет этюды и плохо мазурки. Нередко мы подмечаем и промашки: Шопен не может говорить об оркестре Баха, о том, что он чувствует все инструменты. Шопен знал только фортепьянные (для клавесина) и органные (может быть?) сочинения Баха. И вообще он не может говорить об оркестре Баха в том смысле, как об оркестре Моцарта!

Еще менее везет тем, кто подделал эти письма, когда речь заходит о польских делах. «Гавард едет завтра, и, что сможет, то из твоих поручений и выполнит. Из книг — Мицкевича, Красинского и Витвицкого посылаю я тебе достойный букет…» — и писал он это, похоже, в 1835 году. Как известно, в то время речь могла идти лишь о «Небожественной комедии», вышедшей анонимно; авторство Красинского тогда еще не было широко известно, Шопен знать о нем не мог.

В отрывках пани Черницкой мы читаем также:

«Норвид меня лучше Мицкевича понимает, ибо если Мицкевич толкал меня к написанию народной оперы, то Норвид, зная моя возможности, никогда ничего подобного мне не предлагал». Ставить на одну доску старого друга, гениального Мицкевича с молокососом, который только-только приехал в Париж и навестил уже умирающего Шопена, психологически совершенно невозможно. А когда автор фальшивки говорит, что Норвид назвал музыку Шопена «напевом», для маскировки заменив «пение» «напевом», когда она вкладывает в уста Норвида фразу из «Прометидиона», тут уж, как говорила Людвика Енджеевич, «ушки видать».

Некоторые доказывают абсурдность этих мнимых писем, ссылаясь на порнографические выражения, в них содержащиеся. Правда, нам кажется, что такой изысканный человек не мог переписываться подобным образом с гранд-дамой, какой как-никак была Дельфина. Но в этом отношении жизнь любит преподносить нам сюрпризы. А если так было? Этот аргумент отнюдь не может быть доводом подлога; гораздо более существенными подтверждениями его являются психологические, бытовые и исторические противоречия, которых полно в отрывах пани Черницкой.