Шпага Софийского дома

Ивану-то ясно, чего надо... Олег Иваныч тихонько хмыкнул. Земли церковные забрать да богатства! Чтоб были они только у государя - боле ни у кого чтоб!

– Кроме Гвизольфи и Петра, кто при сем был?

– Ну...
– Гришаня задумался, - Ульянка была, но она ни при чем, так, заходила иногда в отцову горницу, пироги приносила. Ну и, кажется, кто-то из подмастерьев заглядывал, круглолицый такой, Сувором звать...

Имя Сувора произнес Гришаня как-то не так, замявшись чуть. Другой бы и внимания не обратил, да только не Олег Иваныч - волк опытный.

– Ну, и чего там, с Сувором-то, выкладывай!

Отрок потупился. Потом рассказал, тихо так, словно нехотя... Хотя чего там - дело житейское. Ульянка-то не одному Гришане нравилась. Сувор тоже на нее виды имел. Другой-то подмастерье, Нифонтий, оженился недавно, а вот Сувор... Туповат был, это правда, однако упрям. К Ульянке приставал сперва, пока девчонка не пригрозила отцу пожаловаться. Тогда унялся. Так ничего и не сказала Ульянка Петру, а вот Гришане поведала. Очень за то отрок на Сувора обиделся.

Вообще же, как, в меру своих способностей, понял Олег Иваныч, Сувору с Ульянкой мало что светило. Ну, кто он таков, Сувор-то? Нищий подмастерье, тупой к тому же, и рожа у него та еще. Бандитская, прямо скажем. Ну, рожа черт с ней, воды не пить, а вот то, что нищ, - это большой недостаток, который крайне редко сам по себе проходит. Гришаня - человек софейский - для Петра был куда более хорошим зятем. И грамотен, и при должности, и деньжата водятся. Да и заступа - с самим Феофилом знаком. Ну и - собой пригож, но это уж Ульянке ближе. Понял ли этот расклад Сувор иль подсказал кто - не суть пока. Главное, вполне вероятно, действовать начал. Через него и покойничек, Иван, сын Флегонтов, что нужно вызнал. А зачем покойничку это нужно было? А затем, что небогат был! Денежки, знамо дело, всякому нужны. И кто ж ему давал те денежки, за грамотку подметную, да за разговоры с подмастерьем Сувором? А тот, кто и прошлый раз Петра-вощаника подставить хотел, с трупом-то. Не только против Олега та задумка была, но и супротив Петра тоже. Может, иначе нужно было б тогда действовать - с Петром поговорить откровенно. Да кто ж знал. Чувствовал, чувствовал Олег Иваныч за всеми этими делами опытную злодейскую руку. Один режиссер тут, один! Не боярин ли Ставр? Он - интуиция кричала - он! Но мало конкретных фактов на Ставра - да и нет почти. Таких, чтоб на суде гремели. Их делать придется...

– Нравится Ульянка-то?
– выслушав отрока, улыбнулся Олег Иваныч.

Гришаня смущенно кивнул, потянулся к кувшину.

– Это ты не с ней на Ивана Купалу скакал?

Отрок захлебнулся квасом.

– Ладно, ладно, не хочешь говорить - не рассказывай!
– хохотнул Олег. Чай, жениться задумал?

Гришаня кивнул.

– А не рано?

– Нет, не рано, уж нам по четырнадцать скоро.
– Отрок покачал головой и добавил, что планирует сватовство через годок-другой, как подкопит деньжат.

Потом вдруг неожиданно пал на колени. Подполз к опешившему от таких фортелей гостю, схватил за руку:

– Олег, свет Иваныч, Христом-Богом прошу, будь мне отцом посаженым!

У Олега Иваныча кувшин с квасом из рук выпал.

Ну, блин, дает Гришаня! В посаженых отцах еще не приходилось бывать. Что ж, надо когда-нибудь начинать. Неловко отказывать отроку. С другой стороны, в прежнюю-то свою санкт-петербургскую жизнь насмотрелся Олег Иваныч на недорослей семнадцатилетних, кои по закону все дитями считались, хоть и оглоеды уже преизрядные; да что там - по закону, по умишку своему недалекому детьми и были, родительскими кошельками друг пред дружкой выпендривались, без мам-пап шагу ступить не умели, да и не хотели особо-то, в восемнадцать лет еще и жизненную дорожку не выбрали, все ждали, когда родители подтолкнут. Инфантилизм, в общем, полный. Самая омерзительная черта российской молодежи. Не так - в Новгороде Великом. Здесь взрослели рано жизнь заставляла. Вон хоть тот же Гришаня - четырнадцать вот-вот исполнится, а язык не повернется дитем обозвать - при деле отрок, при должности, при уме-разумности. Не дите - вполне самостоятельный вьюнош. Или взять Олексаху, что раньше на Торгу сбитнем торговал. От роду годов двадцать - ума на все сорок. Покрутись на Торге-то, попробуй.

Посаженым отцом, говоришь?

– Так и быть, согласен, Гриша. Ну хватит, хватит, подымайся, давай, не пред иконой. Не о свадьбе думать пока надо, а о том, как грамоту подметную извадить. Гвизольфи с Петром-вощаником, говоришь, Варсонофий имал?

– Его люди. По владычному приказанью.

– Угу. А Гвизольфи, между прочим, человек не новгородский - княжий. А что, князь об аресте, я полагаю, не в курсе?
– Олег Иваныч, хитро прищурясь, взглянул на Гришаню.

– Навряд ли ведает, - пожал плечами тот.
– Кто ж ему скажет-то?

– Как это кто? А мы на что? Будем разве тут терпеть вопиющее нарушение прав человека? Нет, конечно! Завтра поутру и сообщим. Михаила Олелькович как раз в посадничий суд подъедет. Так что не горюй, Гриша! Думаю, не сегодня-завтра проблемка твоя уладится. Как там твоего соперника на любовном фронте кличут? Сувор?

Гришаня кивнул. Посмотрел на Олега Иваныча пристально:

– Уж сколь тебя знаю, Олег, свет Иваныч, а все к твоим речам не привыкну! Говоришь ты вроде бы и по-русски... а все же как немец или фрязин... иль какой-нибудь еллин древний, вроде Аристотеля да Платона.

Олег Иваныч усмехнулся:

– А тебе что, Гриша, смысл моих речей непонятен?

– Да смысл-то понятен... только уж больно мудрено!

С утра мело. Ветер крутил по дорогам поземку, наметал у ворот сугробы, бросал в лица прохожим колючую снежную пыль. Подъехав к Ярославову дворищу, где в выстроенных недавно палатах помещалась посадничья канцелярия, новый новгородский князь Михаил Олелькович спешился, закрывая от снега лицо.

– Можно вас на некоторое время, сир?
– непонятно - то ли по-литовски, то ли по-польски - обратился к князю давно его поджидавший Гришаня.

Дружинники в латах вскинули бердыши.

Узнав Гришаню, Михаил Олелькович махнул рукой - свои.

Кивнул отроку - иди, мол, следом. Войдя в палату, кивнул склонившимся судейским, обернулся:

– Что хотел?

– Известно ли князю об аресте мессира Гвизольфи?

– Что-о? О каком аресте?! Когда?!

– Если князь соизволит проехать со мной...

– Князь соизволит! Дружина - за мною, остальным ждать.

Только снег под копытами заклубился.

К обеду синьор Гвизольфи был с извинениями выпущен. А заодно с ним - и некто по имени вощаник Петр, вообще никакого отношения к Михаилу Олельковичу не имевший. Выпущен был тоже по просьбе князя, узнавшего о самом существовании вощаника минут за пять до приезда на владычный двор из уст софийского служки Гришани. Владыко Феофил на законный вопрос Варсонофия рукой махнул раздраженно - только ссоры с новопоставленным князем ему сейчас и не хватало! Еретики-стригольники? Да пес с ними, не до них покуда. Тут дела похуже намечаются - говорят, на Ярославовом дворище мужики-вечники снова в сонмища скопляются. Да и митрополит московский Филипп никак ответ на владычное прошение не отпишет. Ехать ему, Феофилу, в Москву или нет? Никто не знает, а митрополит не пишет. Не до того, наверное. Или - не хочет. С ганзейцами бы к лету торг наладить, придется на все их условия пойти - пущай по старине воск колупают. Да что там говорить, с Новгородской-то стороны тоже всякие люди встречаются, так и норовят худой воск ганзейцам всучить, да еще и владычные клейма ставят, не стесняются. Откуда клейма-то у них? Вот о чем у владыки голова болит - раскалывается. А стригольники - да черт с ними, прости Господи, будет время - разберемся.

Михаил Олелькович остался обедать у владыки.

Проводив взглядом удаляющихся Гвизольфи и Петра (даст Бог - будущего тестя!), Гришаня довольный помчался в свою келью. Переводить на немецкий очередное тайное письмо Господы герру Вольтусу фон Герзе, магистру Ливонского ордена.

С Сувором возиться вообще почти не пришлось. Хозяин, Петр, отправил его за воском на дальние погосты. По просьбе Олега Иваныча, "случайно" встретившего вощаника и синьора Гвизольфи сразу после их счастливого освобождения из узилища. Увидав старого знакомца, итальянец жутко обрадовался и предложил немедленно вспрыснуть это дело в ближайшей корчме. Ну, в ближайшей, так в ближайшей. Все корчмы принадлежали не какому-то конкретному человеку, а Господину Великому Новгороду, то есть являлись собственностью республики. А уж кто там в корчме заправлял - дело десятое, хоть бы и тот же Явдоха - жулик, креста ставить негде. Нет, к Явдохе не пошли - далеко больно. Нашли поближе, на Лубянице. Хлопнули с морозца по чарке перевара, потом перешли на напитки, более приличествующие уважающим себя людям, - медвяной квасок, мед стоялый да мушкатель гишпаньский. Квас с медом - уж так чудны оказались, век бы и пил, а вот мушкатель Олегу Иванычу совсем не понравился - уж больно смахивал по вкусу на "тридцать третий" портвейн, разлитый в антисанитарных условиях на какой-нибудь полубомжовской кухне. Вощаник вскоре простился, а Олег с итальянцем просидели в корчме до вечера. Вполне приличное оказалось заведение - люди заходили не только выпить, но и поесть, да и просто посидеть в дружеской веселой компании, ничуть не напиваясь; кто-то рассказывал смешную историю, в одном углу азартно обсуждали городскую политику, в другом - тихо, вполголоса, пели. Не хватало только сигаретного дыма да темнокожего пианиста, тренькающего на старом фоно какой-нибудь регтайм или старый новоорлеанский блюз...

Вообще-то говоря, Олег Иваныч с Гвизольфи ушли б и к обеду, если б не...

– Иване! Захарий!!!
– широко улыбаясь, шагнул к ним с порога приземистый широкоплечий мужчина с черной окладистой бородой. Одет богато кафтан узорочьем изряден, шапка беличья, плащ бобровым мехом подбит. Кафтан, зипун, армяк, ермолка... от татар те слова появились, так и разнеслись по всем русским землям, даже, вот, до Новгорода добрались... да прижились, так что уже мало кто и помнил, что слова - не русские. Гвизольфи, кстати, многих татар хвалил, говорил, что встречаются и среди них совсем не плохие люди. А потом, понизив голос, сказал, что един Бог на небе, а Аллах, Иисус, Иегова все названия суть одного и того же...