Шпана и первая любовь 2

«Снова этот взгляд, убивающий презрением. Хватит презирать. А зачем пустила?» – Шпану начало гневить положение виноватого.

– Ты украл нашу дружбу, кинул в грязь и растоптал.

«Да пошла ты».

– Жизнь, как огромная река, начинается с капли, с ручейка, переходит в бурные потоки, мощные пороги. Она извилиста, там есть водопады и лагуны, омуты и болота.

– Лагуны в океане, – возразил Шпана, проскрежетав зубами.

– И если, – продолжала Ирина, не слушая оправданий, – купаясь в лазурной воде, на берегу тебе захочется сунуть ногу в грязь, в болото, источающее зловоние… Уже никогда вода в твоей лагуне не будет чистой. И другие, увидев то, что доселе янтарные воды… воды чистоты бриллиантов… прекрасные воды помутнели от ядовитой грязи, то они сочтут твою воду потерянной, похабным мутным омутом и будут скидывать туда помои и отходы, будут плевать и мочиться…

Данила икнул. Тошнота подступила к горлу. Он вскочил на ноги, зажав рот ладонями, проскочил в туалет. Освободив желудок от ужина, поспешил одеться и выскочить на улицу.

Глава 3

Дождь хлестал по лицу каплями-лезвиями. Деревья стонали под натиском ветра, точно скелеты-бедолаги, оставленные жизнью. Тучи нависли, походили на небесные ядерные грибы; в разросшихся лужах кишели невидимые пираньи. Данила тяжело вздохнул и пошёл по этому враждебному миру. Он шёл медленно, в сердцах надеясь, что Ирина его вернёт. То, что случилось, этого больше никогда не случиться.

«Это – не случилось. Ты это создал сам», – шептал голос улицы.

«Я выкраду у неё прощение, буду целовать её руки. Если понадобиться – при всех, прямо в школе. А когда простит, зарежу каждого, кто посмел надо мной смеяться. И пусть я потом сдохну. Мне не нужна такая жизнь. Не нужна».

«Иди шиздуй под мощным ливнем, Шекспир несчастный».

«Пошёл вон, голос! – орал в бешенстве Шпана, и это бешенство слышали лишь собственные мысли. – Пошёл во-он! Го-о-ла-ас!.. – Зубы заскрежетали. – Пошёл во-о-он!»

«Твоя жизнь безмозглая трагедия, которую творишь ты сам! Хе-хе-хе, бедный Маугли».

Сквозь беснующие капля ливня, замерев, Данила увидел лицо голоса – вроде воображаемый и вроде нет. Громадный треугольный рот до ушей, с кучей острых коротких зубов; длинные волнистые волосы соединялись с ветром и дождём, буйством природы; острый нос в складках, маленькие лукавые глазки. Голос хохотал. Острые уши двигались в такт.

«Пошёл вон!» – пронеслась мысль. Данила всмотрелся. – Это я? Ведь этот урод – я! Пошёл вон, я! – Поразмыслив над тем, что произнёс, Шпана громко и горько рассмеялся. – Я, кажется, схожу с ума, если вижу и слышу галлюцинации.

***

Сквозь ширму ливня Ольга видела ссутуленную спину Данилы. Его шаги становились шире. Он растворялся в нитях дождя. Впрочем, она не старалась догнать.

Она плакала, низко опустив голову, ощущала себя выкинутой на улицу, побитой и ненужной собачонкой, нечаянно укусившей хозяина. Да и всё ли здесь нечаянно. Чувство собственной вины не покидало, только укреплялось. Она не понимала – почему всё так происходит. Почему мальчик, буквально сгоравший от любви к ней, для которого была – в раздольном поле золотом, теперь несправедливо раздаёт ей – свой ледяной урожай. Говорят, что у природы нет плохой погоды, – и для неё действительно раньше было именно так. Но теперь каждый день царила ночь – холодная, ледяная ночь в её расколотом сердце, в её светлой нежной душе, в её очаровательных светлых глазах.

– Мой мальчик больше не любит меня. – Нижняя губа тряслась от холода, сырые волосы прилипали к щекам, мешали взору. Оля ступала по лужам, из-за тонкой подошвы сапожек чувствуя все камешки. – Он любит другую? Да, любит другую. – Она поджала губы, лицо исказила гримаса плача. Рыдания сорвались с губ. Присев на высокий бордюр, Оля закрыла ладонями лицо; плечи часто вздрагивали.

«Зачем ты так, мой хороший. Не надо, пожалуйста. Вся школа считает, что мы принадлежим друг дружке. Даже Сергей сказал мне об этом. Он сказал, что никому не позволит разрушить нашу любовь. А получается, разрушаем мы сами? – Понемногу Оля успокаивалась. – Нашу любовь». – Она повторила вдумчивой мыслью, взор устремился в след, где исчезла тень Данилы – словно призрака. – Нет, не призрака, – качала она головой. – Это наша любовь. Только и только наша. Как младенец – мамин и папин. – Оля вскочила на ноги, крикнула:

– Данила!.. Данечка, подожди! – Она споткнулась о камень в луже и упала, отбила колени. – Данила не исчезай! Подожди! Любовь только наша! Она наша!

***

Филат откинул затылок на спинку кресла, кулаки покоились на животе, скрещенные в лодыжках вытянутые ноги лежали на пуфике. Тапок слетел от нервного дёрганья ноги. Отражение в чёрном экране выключенного телевизора показывало ковёр за креслом. На диване, который летом вбирал всю пыль из открытого окна с проезжей дороги, лежала жирная кошка, Маркиза. Кот Кроха притаился на крышке серванта, готовился к прыжку, медлил. Из кухни прогремел бравый голос отца Сергея. Эльвира Прохоровна продолжила ему рассказывать, как сегодня на заводе привели парня с почти оторванным пальцем. Кот Кроха спрыгнул с серванта на ноги. Сергей вздрогнул, веки дёрнулись, но глаза не открылись. Он подтащил кота к себе, погладили шёрстку между ушами. Одобрительное мурлыканье успокаивало бушевавшие эмоции.

«Данила – что творит, а? Ему досталась принцесса-девчонка, можно сказать, нарядили и рядом усадили. Только бери и пользуйся. Иначе – под Савахом давно бы лежала. Думает, никто не знает, что к «англичанке» домой ходит. Пацанов избегает. Неужели в эту старуху и правда втюрился. Конечно, коза такая, нормальная. Но училка же! И не в этом дело. Ольга! любит его, – и этим всё сказано. Меня бы так любила, стихи подносила. Никакая богиня не нужна. Она сама богиня. Она! — Данила, – богиня-то – Ольга!»

– Серёжа, котлеты с макаронами будешь? – Эльвира Прохоровна выглядывала из-за угла кухни. – Компот остыл, холодненький

– Буду, мам.

– Иди тогда.

– Вы поешьте, я позже.

– Хорошо.

Филат поднялся, скинул кота на кресло. Недовольный Кроха спрыгнул на пол и скрылся за дверью прихожей. Сергей поискал глазами Маркизу, но та с дивана куда-то запропастилась.

Сергей подошёл к серванту и засмотрелся на статуэтку балерины. Её он видел тысячи раз, но надо было куда-то деть пустой взгляд, место освободить мыслям. Взгляд зацепился на шествии слонов, задравших хоботы; фарфоровая шкатулка с хохломской росписью распласталась черепахой. Карандаш и ластик улеглись на кипе документов, готовых грохнуться с высокого угла.

Сунув кулаки в карманы трико, оттянув, Сергей взглянул на улицу, расплывающуюся за стеклом. Ливень – как последняя падла достал. Глаза прищурились, внимательно всмотрелись. Сергей вытянул шею, лбом коснулся окна.

– Что за шляпа без зонта наяривает? Ах да, это же наш Данила. – Брови поползли наверх. – О, о, от «англичанки» ноги вострит. Не домой. А куда? Вот партизан. Но дружбана не проведёшь.

Сергей выискал глазами брюки, примостившиеся на табурете возле шкафа. В спешке натягивая водолазку, он провожал спину друга неотрывным гневным взглядом, в мыслях вламливая ему хорошие, увесистые подзатыльники из-под кулаков в чугунных перчатках. Филат спешил: дабы друг лучший в каплях дождя не потерялся! Он умеет.

– Мам, позже поем! – крикнул Сергей. – Нужно в одно местечко сбегать, – и очень тихо договорил, – одного осла оседлать.

– Куда, сынок? Остынет ведь.

– Позже, мам. – Сергей схватил куртку, подбежал к окну, чтобы удостовериться – не растаял ли друг как несъедобный сахар в дождевой воде. – «Олька? И Олька здесь! Вот бесят, эти двое слепых, барахтающихся в темноте собственной любви».

Ольга хвостиком следила за своей любовью, промокла и походила на бездомную бродяжку. Жалость сжала сердце Сергея: «Волосы свисают как… паклями. Вот… Данила, сделать бы тебе нос как у клоуна да щербатую улыбку, в которой лишь один зуб и тот надломленный. – Филат швырнул под руку попавшуюся тряпку. – Оба они уроды. Ненавижу. Ну на фига Данила мне друг? Ну на фига мне безумно нравится эта кобыла, Оля. Ну почему она любит этого хмыря болотного. Красавец что ли, в толк не возьму?»