Шпионаж и любовь

Только сидя напротив Уилкинсона, Кристина и Анджей поняли, что новости едва ли можно назвать хорошими. По свидетельству Анджея, Уилкинсон без объяснений отказался от их дальнейших услуг, предложив только, что Кристина могла бы поступить в Красный Крест, а Анджей – записаться в ряды польской армии. Они были поражены, Анджей пришел в «полную ярость», а Кристина была «бледна и молчалива» [13]. Когда Анджей стал аккуратно разворачивать последние рулоны микрофильмов, Уилкинсон резко встал и остановил его: «Ваши микрофильмы больше не представляют для нас интереса. До свидания» [14]. Однако в отчете Уилкинсона о той же встрече говорится, что он ясно и определенно сказал: существует серьезная озабоченность «любительскими действиями» «Мушкетеров», которые могут скомпрометировать «бесконечно более тайную активность» официального польского Сопротивления; он утверждал, что Кристина и Анджей приняли такое объяснение «философски» [15]. Вероятно, Уилкинсон более оптимистически оценил шокированное молчание Кристины; позднее он признавал, что «разговор оказался мучительным», и провел он его «скверно» [16]. За пять минут для Кристины и Анджея он превратился во врага на всю жизнь, и позднее ему пришлось об этом искренне сожалеть. Кристина не стала обращаться в Красный Крест в поисках работы, она поклялась, что никогда больше не позволит человеку, сидящему за столом в кабинете, диктовать ей, что делать. Однако Уилкинсон определил их дальнейший путь, исключив из списков УСО. Он обладал способностью судить о характерах людей и обстоятельствах и в то же время действовать быстро и решительно, однако в этот момент он потерял контроль над потенциально полезными и весьма результативными польскими агентами [66] .

66

Решение Питера Уилкинсона было поддержано Джорджем Тейлором.

Наступила середина июня, начиналось долгое каирское лето, длившееся до октября. Кристина и Анджей вставали рано, до жары, постепенно раскалявшей городской воздух, и шли в «Грей Пилларс», массивное здание с серыми колоннами, чтобы подать прошение о возобновлении их статуса в УСО. Дни сменялись неделями, они слали письма старшим офицерам, британским и польским, которых знали. Список Кристины возглавлял сэр Оуэн О’Мэлли, чьи ответы на ее мольбы Уилкинсон сухо комментировал: вероятно, «сэр Оуэн стал жертвой знаменитой убедительности мадам» [17]. Поляки не собирались менять свою позицию, а без их поддержки ситуация Кристины и Анджея становилась безнадежной.

Анджей, в отличие от Кристины, не был напрямую связан с «Мушкетерами», он был офицером с высокой наградой, и потому у него было больше шансов найти себе применение. Габбинс, находившийся в Лондоне, обратился к генералу Сикорскому по поводу Анджея Коверского, тактично написав: «Я горячо убежден, что такой человек не должен страдать по нашей вине», и предложил включить Анджея в состав польских вооруженных сил в Египте [18]. А тем временем Анджей писал своему бывшему командиру, генералу Станиславу Копаньскому. Когда Копаньского назначили в Карпатскую бригаду, Анджей встретил его в «Континентале» и, используя старое польское выражение, попросил о разговоре «с глазу на глаз» (буквально: «между нашими четырьмя глазами»). «Это невозможно», – заявил Копаньский к очевидному удовольствию наблюдавших за ними агентов Второго бюро, а потом добавил, что при его боевых ранениях они располагают только тремя глазами, а также тремя ногами на двоих [19]. У Копаньского не было места для Анджея. «Он очень достойный офицер, – сказано в одном польском отчете, – но находится под негативным влиянием госпожи Г.» [20].

Кристине и Анджею продолжали выплачивать небольшие деньги, хотя никакой работы не поручали, они были подавлены и раздражены праздной и бесцельной жизнью посреди бурных событий. Они проводили долгие летние дни, лежа под вентилятором, закрепленным на потолке, в затемненной комнате, прячась от света, жары и инсинуаций. Иногда они слушали польское радио – передачи из посольства в Каире, или дремали на веранде, протянувшейся вдоль здания отеля. Большинство учреждений в Каире закрывалось с полудня до пяти часов, а весь город погружался в оцепенение. Согласно рассказу писателя Лоуренса Даррелла, который тоже оказался в то время в Каире, это были потерянные часы дня, когда «кажется, что ты попал под ноги мертвых слонов» [21]. Даже крытый рынок-сук и муски- лабиринты переулков славками, прикрытыми навесами, теснящимися между массивными воротами и решетчатыми окнами, – днем затихали; владельцы лавок засыпали в тени в ожидании вечера, приносящего некоторое облегчение и относительную прохладу. Затем Кристина присоединялась к толпе мужчин в длинных белых джеллабах и женщин, закутанных в черное, мальчиков, которые разносили подносы с чаем, ослов, запряженных в тележки, загруженные горами товаров; и все они теснились на узких улицах Старого города Каира. У нее было слишком мало денег, чтобы посещать модный бар с пальмами в отеле «Шеперд», расположенном на вилле, где как-то раз останавливался Наполеон, или кафе типа «Гроппиз», где предлагали гостям свежие сливочные кексы, она не получала приглашений на приемы. Вместо этого она бродила вечерами по египетским улицам, гладила местных кошек, жалела изможденных и изнуренных работой лошадей, пила чай вместе с владельцами лавок муски, которые знали, что она не собирается ничего покупать. Тем временем Анджей жадно рассматривал шелка, парфюмерные флаконы, ювелирные украшения, мечтая, как мог бы – при иных обстоятельствах – делать подарки Кристине.

По большей части вечерами они сидели за выпивкой в крытом саду отеля «Континенталь», иногда смотрели выступления танца живота, но чаще время шло под бесконечные повторы «Лили Марлен» и болтовню офицеров за соседними столиками. Иногда они общались с гражданскими экспатами на поливных лужайках Англо-Египетского клуба на острове Джезира, нередко они бродили вместе вокруг пирамид, наблюдали за фелуками, шедшими по Нилу галсами против ветра, слушали долгие, заунывные призывы муэдзинов, смотрели на воздушных змеев, круживших над мечетями города.

Каир был городом космополитичным. Мусульмане, евреи, копты, сиро-ливанские христиане и пестрая смесь европейских эскпатов вместе вели дела и обсуждали торговые и прочие соглашения «за бесконечными крошечными чашками сладкого кофе и стаканами чая, напоминавшего сироп» [22]. «После провинциального покоя Стамбула, – писал старый приятель Кристины по УСО Бэзил Дэвидсон между доставкой взрывчатки по региону в дипломатической почте, – Каир обладал живостью странной и разнообразной метрополии» [23]. Для их коллеги Джулиана Эймери город тоже был «удивительно живым», а среди разнообразного населения военные мелькали «повсюду, одетые в простую, тропическую униформу, предназначенную для пустыни, тут и там виднелись медные детали шлемов или характерные головные уборы французских и польских офицеров. Везде было шумно, суетливо и торопливо» [24]. Рынки и кафе города, нищие, торговцы вразнос, собаки, ослы создавали пульсирующую, яркую картину арабской уличной жизни, но представители египетского среднего класса давно приняли политику британской администрации, равно как и легкость изысканного французского стиля. Большинство феллахов носили тюрбаны и джеллабу, но состоятельные господа-эфенди – землевладельцы – носили европейские костюмы и фески, ездили на лимузинах между караванами верблюдов, бредущих по улицам.

В 1875 году Великобритания стала крупнейшим акционером стратегически важного Суэцкого канала, который привлек внимание османского правителя Египта, хедива. В начале 1880-х годов силы Ее Величества вошли в страну, чтобы подавить национальное восстание против европейского и османского господства. Хотя Египет официально получил независимость в 1922 году, войска остались, Великобритания продолжала доминировать в политической жизни страны. Однако с началом войны Каир снова наполнили люди в британской военной форме, и египтяне разделились в отношении к бывшим колонизаторам. Как поляки, Кристина и Анджей вызывали у окружающих вежливое недоверие. Главной чертой праздных недель в Каире было то, что им некуда было деваться друг от друга. «У нас идеальная дружба, – писала Кристина, – и без него я, думаю, попала бы в дом умалишенных» [25]. И как раз в это время приехал муж Кристины, Ежи Гижицкий.

Ежи находился в Стамбуле, когда британцы узнали, что следует разорвать все связи с «Мушкетерами». «Фирма», как называли УСО члены организации, была под сильным впечатлением от его прекрасной работы в Венгрии, России и Турции, он был ценным кадром. «Он бегло говорит на многих языках, отличается отвагой, ненавидит немцев беспредельно», – сообщает один из докладов [26]. Но британцы знали, что характер у Ежи нелегкий. Они сочли неразумным информировать вспыльчивого агента о внезапной смене установок, пока он находился на нейтральной территории, так что де Шатлен поспешил направить Ежи в Каир. Однако британцы и вообразить не могли степени ярости, вспыхнувшей у Ежи, когда на пути, в Иерусалиме, до него дошли слухи о подозрениях против Кристины, Анджея и – по аналогии – против него самого.

«Моя жена информировала меня, что майор Уилкинсон уведомил ее, что она, [Анджей] Кеннеди и я являемся подозреваемыми, как и организация, с которой мы находились в контакте в Польше, – бушевал Ежи, – и которая состоит из хорошо известных польских патриотов и друзей генерала Сикорского!» Не успев оторвать перо от бумаги, он продолжил: «Такова награда британского правительства за все наши усилия, наше искреннее желание делать полезную работу, за ужасный риск, которому подвергались моя жена и Кеннеди!» [27]. Ежи был энергичным, он не удовлетворился тирадой в официальном отчете, вскоре он повел переговоры со всеми своими контактами. Для британцев это было не слишком приятной новостью, Ежи был знаком с высокопоставленными дипломатами в разных странах, в том числе в США, и он был личным другом

Сикорского. Ветра в его паруса добавило и послание из Лондона, подтверждающее, что все трое – их теперь упоминали, как X, Y и Z, – «действовали из патриотических соображений и свободны от всех подозрений» [28]. Ежи продолжал протестовать «самым эмоциональным образом против нечестной, неджентльменской установки по отношению к нам» на семи печатных страницах, однако он и сам знал, что все это бесполезно [29]. Теперь любое дальнейшее сотрудничество с поляками представлялось невозможным. «Как бывшая ячейка организации Витковского, – докладывал Уилкинсон, – они оказались отрезаны от всего, связанного с Польшей и польскими делами».

Ежи провел в Каире пять злополучных месяцев, но дела для него там не было. При встрече Кристина, наконец, сказала ему, что больше его не любит и что намерена с ним расстаться. После взрыва горя и гнева он ушел и больше никогда с ней не разговаривал. «Его реакция была не той, на какую я рассчитывала, – написала Кристина в письме О’Мэлли, – и описать ее практически невозможно» [30]. Она не говорила с ним о расставании раньше не потому, что была не уверена в своих чувствах, а потому что знала, что вряд ли Ежи взялся бы поддерживать ее сеть в Будапеште, если бы не верил в будущее их отношений. Может, она и не любила его, но она уважала энергию и способности мужа, и, должно быть, она испытывала к нему искреннюю жалость из-за горя, которое ему причинила. Кристина не была преднамеренно жестокой, но привычка к блефу привела к тому, что ей трудно было оставаться по-настоящему искренней, она избегала серьезных чувств и прямых разговоров. Как бы то ни было, неудивительно, что ее последняя встреча с Ежи закончилась прискорбно. Удар оказался вдвойне горьким, поскольку речь шла о человеке, который оставался эмоционально привязанным и верным ей, абсолютно преданным своей стране, и вот теперь он за несколько недель оказался предан и женой, и соотечественниками. В письменных обвинениях Ежи теперь упрекал британцев во всем – от ситуации в Каире до нежелания передавать ранее его письма к жене. «Его глубоко ранило обращение, которое он здесь встретил, – предупреждал Ги Тэмплин Габбинса, – полагаю также, что его личная жизнь расстроилась, поскольку X и Y теперь тесно связаны, и в этом он тоже винит нас!» [31]. Уилкинсон тоже внес свой вклад в общую картину: «Я полагаю, что их брак никогда не выглядел вечным» [32]. Вероятно, можно считать удачей, что Ежи не читал шифрованных британских телеграмм. В крайнем раздражении он отверг все британские предложения о работе, в том числе о серьезном задании в Иране, потребовал репатриации в Великобританию, а потом послал Тэмплина весьма далеко и ушел [33]. Наконец, в октябре 1941 года он вернулся в Лондон и отказался иметь в дальнейшем что-либо общее с УСО. Следующей весной он переехал в Канаду. Для него с браком и с войной было покончено.