Сидни Чемберс и кошмары ночи
Шрифт:
Кроме света в кухне, дом был погружен в темноту, и внутри, казалось, было холоднее, чем на улице. Диккенс встретил хозяина со смесью радости и предвкушения угощения. С тапком в зубах двинулся за ним в кухню и стал кружить у миски в надежде на второй ужин.
На газовой плите на слабом огне грелось в кастрюльке молоко. Кюре Сидни готовил традиционное вечернее какао.
— У нас было небольшое приключение, — начал Леонард.
— У вас обоих?
— Боюсь, что так. Я ходил к Изабель Робинсон. Вы в курсе, что она заболела?
— Да, но я считал, раз она жена врача, за ней хорошо
— Я бы за это не поручился. Иногда медики забывают о близких. Мы все этим порой грешим.
Сидни заинтересовался, не относится ли последнее замечание к нему, но не стал перебивать кюре.
— Вернувшись, я увидел, что окно вашего кабинета распахнуто, а по комнате гуляет ветер. Я подумал, может, миссис Магуайер решила проветрить помещение, но она по ночам не приходит. Затем я заметил, что на пол упали кое-какие ваши бумаги. Их, конечно, могло сдуть ветром. Но у Диккенса из пасти торчал экземпляр «Облаков неведения». Уловка, которая должна была заставить его замолчать. Хотя пес и так не слишком брехлив.
— Полагаете, у нас побывали грабители?
— Да, но на первый взгляд ничего не пропало. Может, их вспугнуло мое возвращение?
— Вы позвонили в полицию, Леонард?
— Я подумал, что вы сами в это время там находились. И все-таки сомневался, залезали к нам или нет. Вроде ничего не взяли… Проверьте сами.
Сидни отправился в кабинет. Все, казалось, оставалось на своих местах. На углу стола лежали серебряные запонки, а он решил, что потерял их. Рядом с граммофоном возвышалась стопка пластинок с джазовой музыкой — грабитель явно не увлекался кларнетистом Акером Билком, — и фарфоровая статуэтка кормящей курочек девушки, которую подарила ему Хильдегарда, стояла на своем обычном месте на камине.
— Что-то невероятное, — заметил Сидни, вернувшись в кухню. Диккенс шлепал лапами следом за ним.
— Ума не приложу, кому понадобилось врываться в дом священника, — произнес Леонард. — Особенно в такую жуткую погоду. Люди знают, что у нас нечего красть. Похоже на попытку оскорбления. Как вы считаете?
— У вас у самих все цело?
— Пока не обнаружил никаких пропаж.
— Может, их отпугнула ваша коллекция Достоевского? — улыбнулся Сидни.
Леонард сделал вид, будто не расслышал его фразы, вытянул губы и подул на какао.
— Слишком горячий. А по поводу того, что ничего не взяли, может, искали что-то конкретное или хотели нас напугать. Не исключено, что это своего рода предупреждение. Есть что-нибудь такое, что мне следовало бы знать?
Сидни размышлял, сколько информации можно доверить своему кюре.
— Не думаю, — произнес он, но тут же переменил тему: — Как по-вашему, почему люди предают свою страну, Леонард?
— Странный вопрос, особенно в данных обстоятельствах. Вы о коммунистах?
Сидни сел за кухонный стол.
— До войны я это мог еще как-то понять. Подобное укладывалось в рамки нашей общей борьбы с фашизмом. Очень многие представители британского истеблишмента симпатизировали Гитлеру. И большая часть из них была антисемитами. Бороться с ними изнутри считалось благим делом. Но почему люди продолжают поступать так теперь?
— Вряд ли британский истеблишмент сильно изменился, — ответил Леонард. —
К коммунизму всегда будут тяготеть. Люди горят идеями равенства, хотят изменить мир. Иногда действуют из желания отомстить.— Я задаю себе вопрос: есть ли такие, кто выдает себя за коммунистов, хотя таковыми не являются?
— Ну, это уж какое-то извращение! — возмутился кюре. — Кому это надо?
— Мне необходимо разобраться.
Сидни вывел на прогулку Диккенса и постарался привести в порядок мысли и проанализировать события. Он чувствовал себя не в своей тарелке, хотя не понимал почему. Дело было не только в смерти Лайала или предполагаемом проникновении в их дом, но в ощущении, что это лишь начало чего-то более зловещего. Чего-то такого, что он не мог ни предугадать, ни объяснить.
От дома священника Сидни пошел по широкой главной улице с ее коттеджами под соломенными крышами, мимо местной школы, бензоколонки, свернул на узкую, покрытую снегом тропинку, спустился к лугам и замерзшей реке. Здесь прошедший день оставил о себе напоминания: снежную бабу с угольками вместо пуговиц, глаз и рта и морковкой вместо носа, следы санок, вытоптанный кругами снег, где, наверное, проходило сражение снежками. Оглянувшись на восточную окраину деревни, Сидни различил силуэты разбомбленных домов, которые так и не восстановили после войны. Снег, словно гигантский чехол, впопыхах забытый перевозчиками, укутывал их снизу доверху.
Сидни попытался сосредоточиться на чем-то приятном, но заметил, что и мысли о Хильдегарде и недавней поездке в Германию тревожат ничуть не меньше. Он пытался представить, что она сейчас делает, гадал, когда им суждено вновь увидеться. Сидни скучал по ней больше, чем ожидал, и хотел, чтобы она находилась рядом.
После смерти мужа Хильдегарда стала своего рода катализатором его приключений в мире криминальных расследований. Когда они познакомились, Сидни пребывал в состоянии невыразимой тоски, и между ними возникла тесная связь, которую еще только предстояло осознать. Хильдегарда понимала мысли Сидни и не стеснялась задавать вопросы, какие в устах других показались бы прямолинейными.
— Не смущает ли вас то, что вы священник? — спросила она.
Сидни размышлял над ее словами. А может, она права? Может, его меньше снедала бы тревога (и он меньше уходил с головой в расследования преступлений), если бы занимал более высокий пост? Например, епископа?
— Священник не должен гордиться тем, чем занимается, — ответил он.
— Разумеется, — кивнула Хильдегарда. — Но должен быть уверен, что хорошо выполняет свою работу. Как врач.
— Это, конечно, не означает, что в мире нет амбициозных священников.
— А вы насколько амбициозны, Сидни?
— Мой идеал — чистая совесть.
— Уж слишком красиво звучит, чтобы быть правдой.
— Но это правда, как я ее понимаю, и, надеюсь, честный ответ.
Хильдегарда взяла его за руку. Был очередной холодный вечер, и они гуляли по Тиргартен, где с лотков продавали горячие сардельки, поджаренный миндаль, орешки и глинтвейн.
— Мне хорошо с вами, — произнесла Хильдегарда. — Вы очень серьезный, и иногда я думаю, что вы живете в собственном мире. Хотела бы я в него проникнуть.