Синдикат

Затем что-то громыхнуло особенно крепко и вроде бы даже взорвалось. Причем совсем недалеко, так что Матвей оглох на то ухо, что было обращено к источнику взрыва. Звук был очень характерным, оружейным, к тому же почти сразу дополнился ядреным запахом, жестким и навязчивым как вонь горящих покрышек. Диверсант его не узнал, а вот Кадьяк вспомнил бы сразу — примерно так пахнет машина со взрывообразно выгоревшей боеукладкой.

Матвей огляделся в поисках чего-нибудь, похожего на флаг, но предсказуемо не нашел. Поэтому просто замахал руками и попробовал закричать. Вместо крика вышло только глухое сипение, переросшее в приступ надсадного кашля. Пока диверсант старался не задохнуться, наверху с уже знакомым газотурбинным свистом материализовалось что-то большое и темное. Матвей снова отплевался темно-красной пеной и прошептал:

— Ну, наконец то…

Летающая машина выглядела плохо даже с такого ракурса, даже для затуманенного шоком и кровопотерей взгляда. Темно-зеленый корпус чернел пробоинами, левое крыло держалось, не иначе, как на молитвах пилотов. Кусок борта был просто вырван и лохматился драным металлом по краям. Один толкающий винт не работал, перекособоченный, словно по нему врезали кувалдой. Хотя соосная схема должна была обеспечивать идеальную управляемость и плавность, машина опускалась «нервно» и тяжело, рыская из стороны в сторону, как груз на веревочке.

«Мичуринец» поднял руки, словно утопающий, что тянется за канатом. Винтокрыл опустился до двух метров, и Матвей, собрав силы, подпрыгнул, хватаясь за обломки крыла. Одна рука соскользнула, вторая зацепилась, и диверсант, шипя сквозь зубы, начал подтягиваться, чувствуя, как режутся пальцы об острые края. Горячая кровь текла по запястьям, но «мичуринец», подстегиваемый жаждой жизни и страхом, карабкался, будто паук, дергая ногами. Вой двигателей, оказавшихся так близко, разрывал барабанные перепонки, сжимал череп акустическими тисками. Вибрация, казалось, сейчас превратит мышцы в студень, Матвей отчаянно закричал, словно крик мог ослабить это ужасающее давление, а машина начала подъем.

Отсюда можно было рассмотреть кабину, и она тоже не внушала оптимизма. Бронестекло двойной кабины — на самом деле слоеный пакет пластмассовых листов — помутнело от трещин, кое-где зияло сквозными пробоинами. Одна из панелей была забрызгана чем-то темным, и Матвей от души понадеялся, что это масло или гидравлическая жидкость. Но в любом случае престарелое детище советского военпрома летело. Плохо, медленно, чуть ли не хромая, раскачиваясь с борта на борт, теряя обломки вперемешку с искрами, но летело — подальше от проклятого острова.

Как ни странно, Матвею стало немного легче, хотя набегающий ветер казался ледяным. То ли адреналин и близость спасения подстегнули измученное тело, то ли диверсант уже перешел грань, за которой страдание теряет остроту, перестает восприниматься. Как у замерзающего, которому тепло на снегу. Вцепившись, словно клещ, в остатки крыла, Матвей понял, что винтокрыл летит не напрямую к берегу, а описывает широкий полукруг. Разумно, с учетом вероятности встречи с гонзагамо, полицией и оперативными группами униженного треста. Диверсант не знал, да и не интересовался, есть ли у вертолетчиков резервная площадка для посадки. Оставалось лишь надеяться, что есть, а если нет, то машина не разобьется при посадке экспромтом.

Сколько длился полет «мичуринец» не помнил, субъективно диверсант провисел несколько часов, объективно же полет занял минут пятнадцать. Множество раз клон готов был разжать пальцы и упасть в черную гладь моря, просто, чтобы все, наконец, закончилось. Но его останавливали упрямство и онемевшие руки. Время от времени восприятие совсем искажалось, и тогда Матвею казалось, что он уже умер и скользит, как бесплотная тень, над волнами, вопя от ужаса. А затем все кончилось.

Он не запомнил ни снижение, ни посадку. Только грохот, страшнейший удар и еще один удар, когда «мичуринец» все же упал на теплый асфальт и сломал руку. Это случилось как-то буднично и почти не больно, как зачеркивание еще одной клеточки в инвентарном списке травм. Матвей немного полежал, гадая, он уже умер, и мозг переживает последнюю вспышку сознания или еще нет. Судя по запаху и шуму — еще нет. Пахло типичной вонью трущоб, жженым порохом и бензином. Шумело как в брюхе у гигантского травоядного и еще повторялся ритмичный стук. Матвей застонал, повторил операцию, которая за эту ночь стала рутинной — мучительно скрипя зубами, попробовал встать.

Винтокрыл свое отлетал, это было видно с первого взгляда и оставалось лишь удивляться, как оторванные лопасти не покромсали ездока в фарш. Матвей посмотрел на истекающую жирным дымом силовую установку завалившегося на бок «Птеродактиля» и первый раз в жизни задумался над тем, что бог, наверное, существует, а сегодня выдал клону авансом весь запас удачи до конца жизни. Машина тихо и тяжело умирала, как настоящий зверь. Диверсант коснулся целой рукой горячего бока и хотел, было, что-то сказать, но слов не нашлось, да и глупо благодарить бездушный композит металла и пластмассы с двигателем вместо сердца.

Или не глупо.

«Прощай» — подумал Матвей и захромал к носу машины, где орал и матерился кто-то из пилотов.

Костин не смог открыть заклинившую панель, поэтому сбросил остекление пиропатроном, выбрался сам и теперь пытался вытащить наружу Фирсова. Оператор был ранен, и на взгляд «мичуринца» смертельно. Голова, кажущаяся огромной в летном шлеме, безвольно моталась, дыхание то и дело прерывалось, бронежилет… от него, в сущности, ничего не осталось. Как опытный убийца Матвей поразился, что стрелок еще дышит, хотя не должен по всем канонам.

— Ос… тавь, — прошипел «мичуринец» холодеющими губами. А затем ударил пилота целой рукой, видя, что тот не слышит.

— Оставь, — повторил Матвей, выговаривая отельные слоги как вусмерть пьяный. — Нель…зя дер…гать.

Теперь Костин его понял — да, пациента с такими повреждениями нельзя трогать, можно лишь ждать экстренных медиков и верить в чудо. Или молиться. Или и то, и другое. Вертолетчик взял руку старого товарища и стиснул пальцы, как будто мог удержать Фирсова в мире живых крепким рукопожатием. Матвей хотел было сделать то же самое, но трезво оценил состояние и просто сел рядом с разбитым винтокрылом.

— Ну что же ты, Витька, — прошептал Костин, и раненый стрелок ответил слабым пожатием. А затем Фирсов тяжело выдохнул и разжал пальцы.

Через три минуты прилетели машины «Aide Rapide» и первыми на землю спрыгнули Постников с Глинским. Специальная группа развернула реанимационный комплекс прямо на месте и добросовестно отработала, однако смогла лишь констатировать смерть пациента. Матвея к тому времени уже ввели в искусственную кому и везли в клинику.

Постников обошел вокруг разбитой машины. Выслушал как грязный, перемазавшийся в чужой крови Костин взял себя в руки, задавил скорбь и командует по телефону, вызывая группу погрузчиков, очевидно, чтобы вывезти и утилизировать «Птеродактиля», ставшего главной уликой. Постоял немного на берегу, сунув руки в карманы, не желая признаваться самому себе, что операция провалилась, феерически и целиком.

— Пошли, — сказал подошедший сзади Глинский. — Еще ничего не закончилось. Время заметать следы.

— Да, — вымолвил Постников, по-прежнему не вынимая рук из карманов. — Да…

Глава 28

— Охохо! Сколько горячих новостей сегодня ждут нас! Что, жадные ублюдки! — орал в голос Проныра Бля. — Заждались? Ничего, сейчас я вас прожарю до печенки! Вы так хорошо брали ключики на прошлой неделе, что я решил побыть добрым феем! Только сегодня, только в нашем цырке — несмешные клоуны-дегенераты и акробаты-эквилибристы без страховки! Унылые капиталисты и шапито покойников! Вопрос всех вопросов: у кого же горит задница так, что свечение видно в мезосфере? Кто продолбался на все деньги? Ась? Чего?