Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса

Он разглядывает обнаженное тело с удивлением, парализующим его гнев, и, не произнося ни слова, осмеливается протянуть руку, но так и не дотрагивается до лица. Ему хотелось бы провести кончиками пальцев по губам девушки. Он знает, что может сделать это, но не осмеливается разрушить сей миг удивления и лишь кладет ладонь на совершенной формы плечо. Она позволяет ему это сделать. Постепенно испуг в глазах девушки рассеивается, и на ее губах появляется робкая улыбка. Пальцы Антонио скользят по плечу и спускаются к тыльной стороне предплечья, оно оказывается мягким, но не дряблым от жира, который часто образуется у женщин на этом месте и все портит. Затем его рука скользит к ее бедрам и поглаживает живот в районе пупка. Тогда она берет его пальцы и подносит их к губам. Губы у нее пухлые и алые, сочные, как мякоть плода, и когда они целуют кончики пальцев, только что ласкавших ее тело, то оказываются нежными и покорными. Антонио замирает и вновь окидывает взглядом ее тело. Затем, толком не понимая почему, свободной рукой берется за край простыни, что совсем недавно сорвал с нее, и спокойно прикрывает тело девушки. Они еще не сказали ни слова.

Девушка поднимается и все еще с некоторым страхом, застывшим во взгляде, осмеливается освободиться от руки господина Саргаделоса, переместив ее на простыню рядом со своим телом, затем ее проворная, как птичка, рука взлетает к шее мужчины, еще совсем недавно пылавшего гневом и яростью. Неторопливо и нежно, с лаской, в которой ощущается спокойствие и уверенность, она принимается расстегивать пуговицы на его рубашке. Антонио не сопротивляется.

Постепенно резвые пальчики девушки раздевают его, порхая между пуговицами и петлями, словно поклевывая их, и он начинает испытывать возрастающий страх, что она увидит его тело, которое, как он знает, уже подвержено деформации, что всегда приносит с собой время. Он чувствует стыд и боится выставить его напоказ пред взором этой юной, полной жизни женщины. Но ей, кажется, чужды эти переживания. Наконец хозяин Саргаделоса обнажен. И ему становится холодно. Он думает, что это холод парализует его и лишает эрекции, которая продолжалась все время, пока ее руки медленно, ловко и осторожно, со спокойствием, в котором не было ни страсти, ни грубости, спускались по его немолодому телу; и тогда он делает попытку залезть в постель, дабы согреться. Девушка отодвигается в сторону, уступая ему тепло гнездышка, которое возникло вокруг ее тела в тюфяке из овечьей шерсти. Потом она укрывает Антонио Ибаньеса, взяв простыню, которую совсем недавно схватил с небывалой яростью и грубостью он, этот ныне кроткий мужчина, свернувшийся калачиком рядом с ней.

Она взглядом спрашивает его, погасить ли мерцающий свет керосиновой лампы, и таким образом добивается того, что Антонио наконец заговаривает с ней.

— Мне бы хотелось видеть тебя.

Он старается, чтобы ответ прозвучал как просьба, но знает, что произнес фразу тоном, от которого ему уже никогда в жизни не избавиться. Тогда она съеживается комочком и прижимается к нему, а Антонио продолжает ее ласкать. Ему нравится это ощущение, этот покой, и он нежно поглаживает девушку за ушком, потом осыпает ласками все ее тело, пока не убеждается в том, что его член так и не обрел ожидаемую упругость. Это вызывает в нем беспокойство, и тогда он решает погладить ее чресла в надежде, что это ему поможет; но сначала он ласкает ее соски, которые набухают, увеличиваются в размере и даже меняют цвет. И так постепенно к нему возвращаются ощущения, которые он считал уже утраченными. Наконец он решается, и ее лоно призывно и влажно раскрывается навстречу ему.

В молчаливом одиночестве Феррейрелы Антонио Ибаньес впервые в жизни познает женщину на том же ложе, где появился на свет. Но в самый момент свершения акта он вдруг с ужасом осознает, что не может проникнуть в нее, что ему мешает слабость, которую он считал уже преодоленной. Тогда он вновь сбрасывает простыню и созерцает прекрасное тело лежащей рядом женщины. Свет керосиновой лампы позволяет увидеть его еще более восхитительным, чем он ожидал, однако это не помогает удовлетворить желание. Грубое обладание, обычное для его любовных утех, совершенный наспех акт, который он привык считать направленным лишь на продолжение рода или на немедленное удовлетворение сладострастия, вдруг оборачивается некой заторможенностью, охватывающей все его существо, словно он боится осквернить так покорно вручающее ему себя тело; во всяком случае так ему хочется думать, ибо любое оправдание неудачи кажется ему истинным и правдивым.

На самом деле он сам не знает, что с ним происходит. Он чувствует себя побежденным и вновь испытывает унижение. Быть может, это оттого, что возраст девушки не намного превосходит возраст его собственных дочерей, возможно, напряжение недавних дней так подействовало на него, что всякое возвращение к жизни стоит ему труда. Он по-прежнему созерцает тело девушки и все так же ласкает его, но ничего не происходит, и он начинает терять терпение. Они так и не сказали друг другу ничего, кроме одной-единственной фразы, что уже затерялась в каком-то уголке памяти. Тогда она вновь берется за край льняного полотнища и жестом показывает, что хочет прикрыть оба их тела простыней, которую сегодня уже не раз сбрасывали и снова накидывали, словно это был единственный понятный им обоим условный язык, с помощью которого они могли общаться. Антонио молча соглашается. Свет по-прежнему горит. Ее руки под простыней начинают ласкать тело мужчины. Они делают это неторопливо, спокойно; вот они добираются до члена и нежно ласкают его. Это не грубая ласка, как у большинства женщин, которые, движимые непонятным нетерпением или местью, обычно сжимают его между большим и указательным пальцами и трут, вызывая боль. То, что неуклюже получается у других, в ее руках исполнено истинной мудрости. Она пробегает по нему пальцами, нежно держит его в ладони и время от времени вновь скидывает простыню, чтобы согнуться пополам и лизнуть его своим ласковым язычком, при этом слегка сжав губами, еще недавно казавшимися такими умоляющими. Когда былая упругость возвращается к нему, она берет руку мужчины и подносит ее к своему лону. Оно влажно и призывно, но он и она еще выдерживают какое-то время, не торопясь, пока наконец, влекомый безудержной силой, он не проникает в нее.

На всем протяжении ласк Антонио пребывал в полном отречении от своей сущности, будучи занятым лишь ее существом, полностью отдавшись этому удивительному ощущению проникновений друг в друга, которое возможно, только когда есть взаимопонимание, не требующее слов, что возникнут лишь в случае необходимости, подобно птицам, вспорхнувшим на рассвете. В эти минуты любви Антонио испытал вечные ощущения, повторяющиеся вновь и вновь на протяжении многих лет, пока возраст не отдаляет их от нас, чтобы уже почти никогда не вернуть, разве что произойдет чудо, подобное тому, что дано было узнать Антонио. Девушка заставила его забыть о возрасте, вернула ему силу, которую он считал уже навсегда утраченной, вернула его к жизни. Теперь он знает, что все вернется в свое русло и что сила его будет безгранична.

На протяжении остатка ночи они вновь будут любить друг друга. И они даже заговорят. Не во время второго соития, а уже после него. До этого они будут просто отдыхать, прижавшись друг к другу, ее тонкое тело будет возлежать на нем, пока желание вновь не охватит его и не сделает все возможным. Постепенно они открывают для себя плоть друг друга. Его телу около сорока восьми лет, и у него уже порядочный животик. Когда они решаются заговорить, она признается ему, что, если смотреть сзади, у него совершенно мальчишеское тело, а вот спереди он выглядит зрелым мужчиной, но только из-за живота. Он должен этому поверить, и он верит, определенно верит, но не собирается ничего делать, чтобы избежать этого. Ему вполне достаточно того, чтобы она считала его молодым, даже если для этого ему придется поворачиваться к ней спиной всякий раз, как он проходит по комнате, теперь он постарается не представать перед взглядом девушки в профиль, а попытается, чтобы она всегда видела его анфас или, еще лучше, со спины. Ее же тело, напротив, совершенно. Антонио размышляет над тем, что благородная кровь всегда проявляется в красоте и что тело этой девушки не может принадлежать лишь крестьянке, кто-то должен стоять за этим, отец или мать, которых она не знает, может быть, дед, но кто-то непременно должен был передать ей эту породу, угадывающуюся в изящных размеренных движениях, в теле стройном и хрупком, но при этом сильном и даже мощном, способном вернуть ему то, что он считал уже утраченным.

Они будут любить друг друга и в третий раз, и их тела, свободные от одежд и стыда, вновь сольются, а потом Антонио погрузится в новый, как никогда спокойный и безмятежный сон, проникнувшись убеждением, что это в его-то годы ему довелось попасть во власть самого желанного из чудес, ибо в течение одной ночи он трижды был мужчиной. И к нему придут самые безмятежные сны. Он вновь видит себя ребенком, забравшимся на вершину Бобиа, убежавшим на несколько часов из монастыря, вслушивающимся в пушечные залпы в окружении женщин, ждущих прибытия кораблей, и он внезапно осознает, что именно там и тогда, когда он созерцал море Рибадео, приход и уход корабликов, казавшихся с высоты Бобиа крохотными пылинками, попавшими в глаз мира (таким предстает в его воображении море), так вот именно там он понял, что его предназначение — торговля, морская торговля, любые перевозки по морю. Не измерение времени, не науки, а именно торговля, приносящая богатство, — вот к чему он стремился с детства, равно как и к почестям, на которые также претендовал с самых малых лет.

Во сне он ищет среди женщин на вершине Бобиа образ своей матери, но так и не находит его, ибо там, на вершине горы, ее нет и она не вслушивается в тишину в надежде уловить далекий шум, легкое шуршание газов, что испускает мир сквозь черную дыру, которую использует война, чтобы перемешать и разрушить все вокруг. Чтобы найти мать, ему нужно спуститься к морю, морю в Рибадео, и постараться издалека разглядеть большой дом Вишанде, в котором, говорят, триста шестьдесят пять окон и дюжина дверей. Из одной из этих дверей мать подает ему знаки, указывая, чтобы он спустился дальше к морю, в Вейгу и затем к Рибадео.

— Твоя судьба — в море! — кричит ему залитая ярким дневным светом мать в приоткрытую дверь, которая вот-вот снова закроется.

Он продолжает спускаться, не сводя глаз с окон дома в ожидании, что мать вновь выглянет и он сможет ответить ей. Но мать больше не выглядывает. Зато на крыше дома он видит своего отца. Он обнаруживает его благодаря солнечному лучу, отраженному оконным стеклом и вспыхнувшему таким необыкновенным блеском, что он привлекает его внимание и заставляет обратить взгляд на крышу, оторвав его от мостовой; из-за этого, не слишком следя, куда ступает, он спотыкается и чуть было не разбивает в кровь нос, упав ничком на камень. Отец на крыше играет на скрипке, и вопреки тому, о чем только что свидетельствовало солнечное сияние, небо над крышей все усеяно звездами, и стоит ночь, прекрасная, но ночь, и потому он знает, что если поднимет взгляд, то погрузится в тоску. Тогда он опускает взгляд и продолжает свой путь, повернувшись спиной к своему старику, которого всегда так любил.

Когда он вновь поднимает глаза, то обнаруживает, что снова карабкается на вершину Бобиа, удаляясь от моря, опять направляясь в Оскос, и он вновь бросает взгляд на большой дом Вишанде. В другую дверь теперь выглядывает девушка, знаками показывающая ему, чтобы он возвращался к морю, снова к морю. И он ее слушается. Поворачивает и направляется в сторону Рибадео. Теперь он идет с опущенным взглядом, спрашивая себя, почему ему грустно, если весна опять в разгаре, до тех пор, пока внутренний голос не говорит ему, что над крышей уже нет никакой ночи, но чтобы он продолжал смотреть вниз, потому что на дороге он найдет камень, который будет служить ему талисманом. И во сне Антонио понимает, что талисман необходим ему и что он должен сохранить его, даже если он будет грязный и черный, а не отшлифованный и блестящий, ибо талисман — это гагат [35] . Тогда он оборачивается и громко кричит:

35

Гагат — каменный уголь глубокого черного цвета.