Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса

Река Балиа осталась уже позади, как и родовое имение Ломбардиа, а также Барсиа, утес Оурейра, скалистые гребни, пометившие, подобно застарелым шрамам, пологие склоны гор. Все осталось позади. Речные запруды, церквушка Святой Эуфемии — все, что когда-то имело такое значение для Антонио Ибаньеса, приобретает теперь противоположный смысл: вот оно, чудо низких облаков, которым случилось окутать нас целиком. Густой туман не позволяет ему ничего как следует разглядеть, так что все его взгляды обращены внутрь и направлены на поиски глаз, что так нужны ему, чтобы брести сквозь этот плотный туман. Глаза, изображенные Гойей, завернутые в парусину, сотрясаются в такт толчкам повозки, таким сильным, что холст, на котором запечатлены эти глаза, вот-вот может выскочить из рамы. Но, даже не ведая о тех мытарствах, что претерпевает взгляд на портрете, Антонио Ибаньес устремляет свой взор туда, куда ему хочется: он углубляется в воспоминания своего детства, будто катится вниз по склону горы; поэтому возможность вспомнить взгляд, изображенный на портрете, проходит незамеченной; но это позволяет его собственным воспоминаниям, еще живым и ярким после стольких лет отсутствия, вести его в густом тумане, не оставляя места ни колебаниям, ни тем мучительным сомнениям, возникновению которых он же сам бессознательно и способствует; он как будто не хочет дать передышки ни лошадям, ни потоку собственных мыслей.

Неудача с приглашением на обед обескуражила его даже больше, если это было возможно, чем четыре тысячи жителей из семнадцати приходов, восставших против него и разрушивших литейную фабрику в Саргаделосе. Мятеж, подготовленный узким кругом церковников и идальго, поднятый крестьянами и вызванный его манерой властвовать, имел какое-то приемлемое для него объяснение. Осуществление власти безжалостным и не знающим снисхождения образом порождает риск, на который он шел с самого начала, и в конечном итоге бунт был ответом, столкновением двух способов восприятия жизни, двух возможностей ее организации. Но нежелание прийти к нему людей, которых он учил читать и писать, с которыми играл в детстве, и стариков, внушавших ему восхищение и огромное уважение, было страшным оскорблением, и забыть о таком совсем не просто. Он простил бы и даже понял такое пренебрежение, если бы теперь переживал самые свои лучшие и успешные времена, ибо тогда это подразумевало бы вызов, мужественное утверждение своей позиции, противостояние могущественному человеку. Но ему было прекрасно известно, что причина происшедшего крылась в его действительной или мнимой слабости и что никто из оскорбивших не осмелился бы пойти на это всего неделей раньше. И это превращало все в страшное оскорбление, позор и подлость, в прах разбивавшую все усилия, самый смысл его жизни. И потому его сердце билось исполненное презрения.

Список присутствовавших на обеде лежит у Ибаньеса в кармане кафтана цвета синего кобальта вместе с перечнем тех, кто отказался составить ему компанию за столом, и он намерен принять ответные меры сразу же по прибытии в Рибадео. Большинство из этих людей имеют долги перед домом Феррейрелы или перед другими домами, где у него достаточно влияния для того, чтобы подсказать поведение, которое следует избрать главам этих домов. У него более чем достаточно людей, которым он может передать списки, удостоверяющие эти долги. Он это сделает с той же легкостью, с какой получил их от Шосефа, и непременно укажет имена всех тех, с кого должны быть взысканы средства, чтобы погасить долги или наложить арест на имущество в виде возмещения за неуплату. Земляки узнают, кому они нанесли оскорбление. Не кому-то слабому и поверженному, а человеку, обладающему силой, чтобы нанести сокрушительный удар. Кто-то даже запросит пощады. Тогда он пригласит их за стол и предложит им отобедать, а сам не отведает ни кусочка и будет хранить полное молчание, лишь наблюдая за тем, как заглатывает пищу кающийся грешник, чтобы потом, когда обед завершится, встать и выйти вон, так и оставив все нерешенным, не вселив никакой надежды, ничего не пообещав, а лишь отсрочив уплату долга и решение вопроса до тех пор, пока они все не пройдут перед ним чередой, прощаясь после долгого и мучительного обеда и терзаясь ужасными сомнениями относительно того, возможна ли пощада, ибо им в ней не было прямо отказано, и дано ли им прощение, ибо Ибаньес не сказал, что он отказывается простить их. И когда все они пройдут через эту пытку, тогда он примет решение; он безжалостно заставит наложить арест на их имущество и доведет большинство из них до разорения.

На это уйдет время, но так и будет, если только не случится маловероятного: они постепенно выплатят долги, затянув потуже пояса, если смогут, ибо сжатие желудка и пустота, возникающая в брюхе от такого вынужденного затягивания, весьма уязвляет гордость, принижает и подавляет ее. Он преподаст этим людям урок всемогущества.

Они приезжают в Виланову уже ночью, насквозь промокшие, но, поскольку был заранее отправлен нарочный с уведомлением о том, что они в пути, здесь все уже готово, чтобы принять и разместить их должным образом. Монахи ждут их. Прошло почти что двадцать пять лет со времени его ухода из монастыря, где он выучился почти всему, что знает: французскому и английскому языкам, на которых говорит, греческому и латыни, на которых читает и переводит, основам математики и довольно глубокому пониманию философии, кое-какой теологии, основным положениям Тридентского собора, заставляющим бояться Бога и не слишком доверять Его слугам на земле; где он узнал книги, которые читал, образы, которым молился, запах еды, которую поглощал. Все осталось почти неизменным в этом замкнутом мире, продолжающем жить благодаря усилиям довольно значительного числа монахов, которых он знал прежде; некоторые из них уже совсем старики, другие еще вполне бодры, и многие из них, будучи не намного старше, чем он сам, занимают теперь крайне ответственные должности в цистерцианской общине, что по-прежнему существует в Оскосе, увеличившись за счет прихода новых монахов, один из которых — его старый товарищ по ужасным интернатским годам.

Ибаньес поддерживал связь с монастырем с момента своего отъезда через нынешнего аббата, отца Венансио Вальдеса-и-Ломбардеро, бывшего его наставником на протяжении шести лет обучения. Теперешний аббат был тогда совсем юношей, только что принявшим церковный сан, это он приходил за ним, когда думал, даже знал наверняка, что его воспитанник убежал на вершину Бобиа, чтобы подальше от женщин, пришедших слушать залпы пушек в Ферроле или наблюдать за кораблями, подходившими к причалу в Рибадео, настойчиво и упорно размышлять, стоя в одиночестве на высоте, о том, что ему надлежит ковать свою судьбу в море, а не искать ее в книгах, в монастырском пространстве, закрытом от людской суеты и мирских забот. Венансио, тот самый юноша, теперь аббат, это он в свое время слушал лекции Фейхоо в Овьедо, и это он теперь управляет цистерцианским монастырем в Виланове-де-Оскос.

Брат Венансио — просвещенный человек, но он также священник, уважающий монархию и заведенный порядок, и это делает его человеком, которому Антонио доверяет настолько безоглядно, что именно ему поручил он править свои сочинения и всегда прислушивался к его советам. Через него Антонио Раймундо поддерживал отношения с монастырем. Именно брат Венансио составил ему черновик письма, что он написал в восемьдесят девятом году в ответ одному кабальеро из Астурии относительно средств, которыми, в соответствии с экономической доктриной, располагала в сфере торговли зерном Испания в годы нужды; это он набросал основные положения речи о пользе мира, направленной на то, чтобы развеять невежество и озабоченность многих людей относительно этого важного предмета, речи, опубликованной в Литературном мемориале в декабре девяносто пятого года; а также Четырех заявлений, сделанных от имени торговцев города и порта Рибадео, с помощью которых он попытался ознакомить короля с истинным положением дел в местах, где почти двадцать лет назад обосновался Ибаньес; Заявления содержали довольно смелые и даже дерзкие предложения по реформированию существующего положения дел. Таким образом, между человеком, вступающим в последние годы своего шестидесятилетия, и тем, кто завершает сороковые годы своей жизни, существуют полное доверие и любовь. Аббат один из немногих глубоко почитаемых друзей, он имеет определенное влияние на Ибаньеса наряду с Шосефом Ломбардеро и Бернардо Фелипе Родригесом Аранго; он в курсе всего, что появляется в печати, и может служить важнейшим источником знаний и рекомендаций для того, кто хочет идти в ногу с развитием человеческой мысли, дабы извлечь из этого всю возможную пользу. Именно он, брат Венансио Вальдес-и-Ломбардеро, приучает Антонио Ибаньеса к критическому чтению текстов энциклопедистов, после того как сам он отправляет их в Святую инквизицию, чтобы там составили доклад и высказали свое мнение о них: ведь надо уметь соблюдать приличия и предвидеть причудливые изменения, свойственные ветру истории, — один год он веет так, потом два по-другому, меняя время от времени свое направление. Он примет во внимание эти доклады Святой инквизиции настолько, насколько сочтет возможным в каждом соответствующем случае, в большей, меньшей или никакой степени, в зависимости от обстоятельств и момента или просто от собственного мнения, всегда в высшей мере независимого, под капюшоном его сутаны. И это он выслушивает исповеди Антонио Раймундо Ибаньеса, повелителя Саргаделоса, по крайней мере раз в году, спускаясь для этого в Рибадео или возвращаясь из столицы княжества. Он, брат Венансио Вальдес, имеет на Антонио влияние, какого никогда ни у кого не будет, но он никогда не воспользуется им более чем это позволит ему совесть образованного и добропорядочного человека.

Когда Ибаньес спешивается с коня у ворот монастыря, аббат Венансио уже ждет его, и они сжимают друг друга в нескончаемом объятии.

— Ты скачешь по крайней мере пару ночей подряд, друг мой, — говорит господин аббат просвещенному господину Саргаделоса.

— С чего это ты вдруг взял? — отвечает ему незадачливый хозяин дома в Феррейреле, изображая притворное недовольство.

— Да часы у тебя тикают неровно, и маятник завис.

— Против вас, часовщиков, не поспоришь. Слишком уж хорошо вы знакомы с человеческим механизмом.

Брат Венансио смеется. Это правда, он умеет собирать, разбирать и вновь собирать часы, и даже мастерить их, ведь он принадлежит к семье, полностью состоящей из прославленных идальго, превратившихся в часовщиков и кузнецов, или, наоборот, из бывших крестьян, ставших кузнецами, затем часовщиками, а потом, и уже окончательно, идальго, хотя самые молодые из них этого и не знают, ибо слишком привыкла молодежь к привилегиям, которые они предпочитают считать древними.

Верно и то, что аббат досконально знаком с механизмами, управляющими поведением людей, ибо он хорошо знает свой собственный механизм и ему прекрасно ведомы чувства, обуревающие человеческое сердце по поводу того, что предлагает или отнимает жизнь. А еще ему хорошо известны дурные привычки его дядюшки Шоана Антонио, умершего два года назад в возрасте девяноста одного года, который в своем доме в Феррейреле сидел укрывшись в кабинете, расположенном как раз над кухней, где местные жители, пришедшие заказать ему часы или другую работу, соответствующую благородному занятию железных дел мастера, делились друг с другом своими невзгодами, любовными похождениями, рассказами о своих великих или крайне ничтожных ночах, в то время как он самозабвенно созерцал красоту округлых вершин Пены-де-ла-Бранья-Велья, Сарседы или горы Рекосто, зная, что в полу есть окошечко, через которое он может выстрелить в незваных гостей, если таковые вдруг появятся, или подслушать откровения земляков — откровения, что позволят ему потом, без боязни ошибиться, сделать выводы, подобные только что прозвучавшему выдуманному объяснению о зависшем маятнике и учащенных ударах сердца; и, зная об этих приемах своего дяди, он тоже их применяет. Разве он не спросил, кто сопровождает Антонио, и, узнав, что с ним едет юная покорная девушка, разве не сделал вывод, что волнение его друга вызвано отнюдь не святыми причинами?

Любопытный тип этот аббат Ломбардеро, не такой, конечно, как покойный Шоан Антонио, его дядя, дед Франсиско Антонио, которому сейчас двадцать девять лет; его отец выдумывал деревянного коня и самолеты, которые разбивались из-за плохо прилаженного хвоста, покойный разрабатывал их с его помощью, и теперь он, внук изобретателя, вполне может воспроизвести летательные аппараты и скачущие механизмы и поддерживать эти механические игрушки в действии с той же надеждой и страстью, что вдохновили сердце старика и окрылили его могучий разум.

Однажды, когда теперешний аббат был еще мальчиком, он зашел в дом в Феррейреле. В коридоре, соединяющем дом с часовней, находилась деревянная чаша, которая всегда привлекала его внимание; в выдолбленной чаше мог поместиться лежащий человек. Венансио смотрел на чашу, увлеченно разглядывал овальное углубление, любуясь текстурой каштановой древесины, мягкими формами этой купели, спрашивая себя, для чего может служить сей предмет, столь прекрасный, что он и помыслить не мог, что это может быть гроб или кормушка для скота, — разве что вместилище для цветов или вздохов. Мальчик предавался созерцанию этого столь странного творения своего дяди, вдруг он увидел, что в коридоре наверху, возле самой двери, открывающей доступ на маленькие хоры часовни, зацепившись ногами за дверной косяк, как раз там, где можно прочесть:

КТО В СИЮ ДВЕРЬ ВОЙДЕТ,  ЖИЗНЬ СВОЮ ДА ИСПРАВИТ СЕГОДНЯ, ИБО В РУКАХ ЕГО ВХОД, А ВЫХОД — В РУКАХ ГОСПОДНИХ,

головой вниз висит сам дядя и ест вареные яйца.

— Что ты там делаешь, дядя? — спросил будущий аббат.

У старого Шоана Антонио рот был набит яйцом, которое его сын Франсиско Антонио только что засунул ему туда под внимательным взглядом его зятя Мануэля Антонио, отца Франсиско Антонио, кума Франсиско Антонио, являющегося, как легко догадаться, дядей последнего и сыном первого и одновременно двоюродным дядей Венансио в соответствии с родством, которое весьма непросто истолковать, поскольку в таком случае придется разъяснять и то, кем приходится им Шосеф, а это уж слишком все запутает и усложнит дело. Итак, старый Шоан Антонио не смог ему ответить, и тогда это сделал за него Франсиско Антонио: