Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса

— Ты прав, послезавтра.

— Послезавтра? Да ты совсем голову потерял! — не унимался Шосеф.

— Ну хорошо, уеду, когда хочешь ты, идет?

— Идет, — согласился Шосеф, теперь он был доволен.

Антонио начинал терять терпение. Поначалу ему вовсе не казалось чем-то особенно сложным приготовить обед на столько-то персон за один день, но в конце концов он решил подчиниться тайным желаниям Шосефа.

— Знаешь, Шосеф, будь у тебя коровы, я бы сегодня после обеда отправился их пасти.

Он думал удивить брата, сообщив ему о своем искреннем желании. Совершенно неожиданно его охватило желание даже не столько отправиться пасти коров, сколько вновь открыть для себя свежесть лугов, свет, опустившийся на землю под каштанами, на которых уже, должно быть, появляются первые свечи соцветий, что покроют ветви в июне, а также нежный шум журчащей в ручьях воды.

— Ты определенно утратил разум, разве ты не знаешь, что есть вещи, которые для тебя теперь запретны? — прервал его мечты брат.

— Но не все же, не все. Только некоторые, — изрек наконец хозяин Саргаделоса.

Антонио смирился с отсрочкой своего отъезда с гораздо большей легкостью, нежели он мирился со свидетельством неумолимого течения времени. Сердце его было исполнено благодарности, и в те мгновения, как и во многие другие, для него была приемлема любая мысль брата, за исключением утверждения, что некоторые виды деятельности в этом мире уже для него невозможны и никогда более не будут возможны. И тогда он решил отправиться в луга один, и он понял, что ему очень хочется отправиться туда с Лусиндой, хотя он уже начал подозревать, что и это тоже вряд ли будет возможно.

10

В этот вечер Антонио оставил Лусинде достаточно времени, чтобы сделать первый шаг к близости, предупредив Шосефа, причем весьма настоятельно, чтобы тот ее ни к чему не принуждал. Когда он наконец решил отправиться в постель, девушки уже давно ушли из кухни и нигде не было слышно никакого шума. Устав от долгого напряженного ожидания, Антонио поднялся, исполненный волнения, и пожелал своему двоюродному брату спокойной ночи.

В глубине души, хоть он и не противился желанию Шосефа задержать его дома, в глубине своего существа он уже знал, что, не вмешайся Лусинда, он скорее всего, устав от бездеятельности, уже отправился бы обратно и что идея пригласить в гости наиболее знатных земляков была не чем иным, как бесхитростным способом задержаться в Феррейреле, предоставив девушке возможность обдумать и самой решить то, что они с Шосефом уже решили за нее; что-то внутри него, возможно осмотрительность, которая не покидала его на протяжении всей жизни, говорило, что так будет лучше. Когда он оставил Шосефа и пришел к себе на кухню, Лусинда уже сидела там на табурете у двери и, как он радостно отметил, ждала его. Увидев его, девушка встала, а он спросил ее:

— Ты не заходишь? Вчера ты это сделала.

— Вчера было другое дело, — ответила Лусинда. — Мне заходить сегодня?

Она не хотела говорить ему, что видела, как он выкручивает яйца своему брату, требуя от него обещаний, что в следующий раз тот будет спрашивать разрешения, и еще меньше ей хотелось признаться, как страстно она ждала его приказа войти.

— Только если ты сама этого хочешь, — сказал он.

Когда она это услышала, сердце ее беспокойно забилось, хотя она и не осмелилась объяснить себе причину этого трепета; но что бы это ни было, она успокоилась и почти готова была признаться себе, что ей нравится, как ведет себя этот мужчина, обладающий страшной силой, такой огромной, что в любой момент может вырваться из подчинения.

Девушка вошла в спальню, и он дал ей время раздеться, прежде чем вошел и разделся сам.

Когда он проснулся, ее опять не было рядом; но след, оставленный на постели ее телом, был еще теплым, и Антонио понял, что встала она недавно. Ночь была щедра, жизнь была щедра к нему. Ему не понадобилось никакой помощи, он с самого начала ощутил силу своего тела и почувствовал немедленный призыв овладеть ею, но она сумела отсрочить соитие, сначала лаская его, потом отстраняясь, пока желание не стало таким неудержимым, на какое Антонио даже не считал себя способным. Потом они заснули. Теперь он вспоминал, как ее ладони гладили его тело, скользя по нему, будто пытаясь вылепить по-новому, заставляя его содрогаться не то от нежности, не то от наслаждения, возбуждая в нем чувства, воспоминания о которых относили его к далекому прошлому, к первому опыту, пережитому благодаря щедрости Пепоны Беттонеки, или тем услугам, что так ловко оказывал Николо де Сеттаро; но теперешние его чувства обрели некий новый, неведомый прежде оттенок такой нежности, в какой он даже не осмеливался себе признаться.

Ибаньес закрыл глаза и какое-то время лежал так, восстанавливая в памяти прошедшую ночь и сравнивая ее с последними ночами, проведенными с Шосефой Лопес де ла Прада, матерью его десяти детей, пока в спальню на цыпочках не вошла девушка в поисках кувшина. Тогда он что-то пробормотал и притянул ее к себе. Она не сопротивлялась. Он собрался было раздеть ее, но тут вспомнил, что, несмотря на десятерых рожденных от него детей, ему так ни разу и не довелось увидеть Шосефу Лопес де ла Прада обнаженной; тогда он сказал себе, что и теперь вполне можно сделать так же, и овладел Лусиндой поспешно и торопливо. Когда все закончилось, она приласкала его и сказала:

— Было хорошо, но не наспех приятнее.

И тогда он понял, что сможет полюбить ее, что кроме нежности и ладоней, что опускаются ему на плечи, словно голубки, возможно, тут будет большое чувство, какого до этого самого времени на протяжении всей своей жизни он еще не испытывал, и его охватила какая-то неизведанная тревога, ощущение беззащитности и грусти.

Когда он встал, было еще раннее утро, и он собрался поохотиться на какую-нибудь дичь. На самом деле это был лишь повод свободно побродить по горам, вспоминая места детства, которые он собирался вновь покинуть через пару дней, может быть, навсегда, места, где он еще не был в предыдущие дни, где в детстве пас коров; но теперь он непременно навестит их, ибо охота — это занятие не для мальчика, но для мужа.

Он бродил и бродил по горам, сколько душе было угодно, но так ничего и не подстрелил. Когда кто-то попадал ему на прицел, он находил предлог избежать выстрела, словно в то утро он каким-то необъяснимым образом решил щадить жизнь. Он бродил по горным тропам и дорогам, по которым гоняли скот, и наконец направился к церкви, где вновь увидел деревянный крест, стоявший у входа и напомнивший ему о мессе, которую нескончаемо и нудно служили здесь в дни его детства, тянувшейся медленно и ужасно, что оставило на всю жизнь отметину в его душе.

В долгих странствиях по горам прошел почти весь день. Когда он вернулся домой, он был усталым и голодным и чувствовал во всем теле боль, которая назавтра отзовется ломотой. Время обеда уже давно прошло, но, зная об этом, он все же предпочел эти несколько часов свободы, чтобы беззаботно побродить там, где хочется, вдали от нежелательных встреч, неприятных людей и недоверчивых взглядов; он знал, что здесь, в горах, никто не будет ни о чем его просить и ни в чем упрекать. Когда он вернулся домой, Шосеф уже ждал его.

— Где тебя носило целый день? Я даже стал беспокоиться, — сказал он Антонио.

— Я ходил там, где обычно…

— Ты гуляешь, а я тебе готовлю праздничный обед.

Антонио так ни разу и не вспомнил об этом обеде и пробормотал, запинаясь, в ответ:

— Дружище, и не говори… большое спасибо.

— Да, но нам надо поговорить; лучше бы ты не прибегал к моим услугам. Придет совсем немного народу, многих не будет.

Антонио Ибаньесу не пришлось делать особых усилий, чтобы скрыть свое удивление: он давно привык не выдавать своих чувств. Он не спросил о причинах и не стал раздумывать о том, что это могло означать.