Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса
Шрифт:
— Дедушка проверяет, что именно требует питания: тело или сила притяжения.
Венансио замолчал и посмотрел на старика. Все-таки пищи требовало тело, ибо если бы это было не так, то яйца, которые целиком заглатывал старик, не смогли бы подниматься вверх, то есть на самом деле спускаться вниз по телу, притягиваемые к земле в полном соответствии с законом тяготения, чего явно не происходило, поскольку он поглотил уже полдюжины их и ни одно еще не выпало, как объяснил мальчику Антонио Мануэль, дядя, с выражением полного понимания, возникшим благодаря самоотверженному эмпиризму, воплощенному в жизнь бесстрашным старцем, подвергающим таким жестоким испытаниям свою печень.
— Яблоко Ньютона и яйцо дяди Шоана Антонио! — с улыбкой сказал про себя, вспомнив об этом, брат Венансио.
Старик запивал яйца парным молоком, которое также противоречило
Венансио кивнул головой и продолжал наблюдать за происходящим, а Франсиско Антонио, внук, вновь подносил к самому рту старика кувшин с молоком, в который предусмотрительно вставил две длинные соломинки, чтобы дед мог втягивать молоко через них, дабы доказать опытным путем, что то, что было верно для твердых веществ, было также верно и для жидкостей.
Череп Шоана Антонио уже через два года после его смерти, надлежащим образом очищенный, покоился в особом ларце рядом с алтарем часовенки под внимательными и покровительственными взорами святого Ильдефонсо и Девы Воспомоществования прямо под благородным гербом рода Фернандеса Ломбардеро, дабы, благоговейно прикасаясь к нему, члены семейства могли воспринять те добродетели, что при жизни вобрало в себя его содержимое, а именно исключительный ум и великую доброжелательность.
— Сервантес написал замечательные страницы Дон Кихота, обладая гораздо менее светлым разумом и более заурядной головой, — проворчал про себя аббат, подводя итог вспомнившейся ему истории.
Пока лошадей отводят в конюшни через калитку в правой части монастыря, Венансио вспоминает годы своего чудесного детства и размышляет о последних двух ночах своего родственника Ибаньеса. Если первое воспоминание наполняет его нежностью, то второе возбуждает, но он искусно скрывает состояние своих души и тела. Потом друзья заходят в монастырь и направляются к кельям, приготовленным для Ибаньеса и сопровождающих его людей.
Оказавшись затем наедине в просторной келье аббата, они неторопливо обсуждают все, что произошло в Саргаделосе, и даже составляют план действий на ближайшие месяцы. Фабрика будет восстановлена, о чем Антонио уже сказал во время званого обеда, и на это будут направлены средства, которые позволят не только возместить ущерб, но и обратить во благо нанесенное зло. Они добьются этого с помощью искусной политики, основные направления которой прямо здесь этим вечером, по приезде из Сантальи, пройдя через густую пелену тумана, наметят эти двое старых друзей и родственников, двое старых сообщников.
Совсем немного времени уходит у них на то, чтобы определить контуры действий и принять основные решения. Нужно будет усилить охрану и защиту, укрепить оба полка солдат — Африку и Принцессу, — увеличив, насколько это возможно, их штат, сделать поселок еще более военизированным и действовать так, чтобы рабочие Саргаделоса имели выгоды, которых лишены рабочие других мест, или же чтобы они подчинялись строгой лагерной дисциплине. На основании этих и других мер, которые будут приняты, когда наступит подходящий момент, когда будут намечены главные линии деятельности, они сформулируют документы, позволяющие им отстаивать свои позиции в суде и подобающим образом взыскивать за совершенное, положив таким образом начало тому, что уже стало обретать все более отчетливые черты мести; недаром Венансио располагает докладами обо всем случившемся и уже начал составлять необходимые ответы, дергая за нужные ниточки, пуская в ход связи, взывая к помощи верных друзей и требуя ее от тех, кто, как он знает, враждебен, но вынужден подчиниться.
Эта линия поведения совсем не нова для них. Вот уже скоро тридцать лет, как они делают в точности то же самое. Когда Антонио еще учился в Виланове, брат Венансио уже советовал ему поступать именно так. Он сделал это, например, когда Антонио сообщил ему о своем твердом решении бросить учебу. Уже тогда Венансио убеждал его, что он лучше и с большей пользой сможет заниматься торговлей, если обратится к ней, имея за плечами багаж обретенных знаний, нежели без него; что необходимо терпение, чтобы получить богатство, в котором ему было отказано при рождении и желать которого заставило его материнское воспитание. Но он понимал также, что хоть знания, помогающие достичь этого, содержатся в книгах, причина успеха кроется не в том,
чтобы полностью посвятить себя книгам и имеющимся в них сведениям, а в том, чтобы выйти в мир и заключить торговую сделку, из которой всегда можно извлечь выгоду.Когда Антонио приводил подобные аргументы, брат Венансио обычно сдерживал, хотя и не укрощал полностью его порывы, убежденный разумностью этих доводов, но в то же время стремясь отсрочить выход в свет своего воспитанника. Никто не понимал это лучше, чем он, ведь он прекрасно знал о том, что все свое детство Антонио выслушивал, как мать упрекала отца за книги и знатное происхождение, которые не позволяют достойно содержать семью, и приходится ей делать это своим трудом и с помощью денег, предоставленных кланом Ломбардеро. Мать Венансио тоже из Ломбардеро. Да, нужно делать деньги. Маленький Антонио и знать ничего не хочет о часах, а о том, чтобы заняться кузнечным делом, еще предстоит поговорить. Пришлось поговорить. Не раз и не два. Но Антонио убедил его. Ибаньесу хватило выдержки как раз для того, чтобы дождаться момента окончания учебы. Сейчас, вспоминая обо всех этих крайностях, Венансио вновь призывает его к спокойствию, дабы основательно изучить все дела, подчеркивая, что необдуманные решения — это одно, а действия, следующие за их принятием, — совсем другое.
— Миру неведом ни один ученый-эрудит, который умел бы делать деньги, — возражает ему Ибаньес, вспоминая прежние споры, — а моя интуиция стоит не меньше, чем иное логическое рассуждение.
— Да, это так. Я вижу, что ты помнишь, что есть два вида познания, логическое и интуитивное. Но мне бы хотелось, чтобы ты помнил, что оба они истинны. И что они не противоречат одно другому.
Антонио тем не менее упорствует и напоминает Венансио то, что рассказала ему года четыре тому назад дона Игнасиа де Льяно, мать маркиза Кампосаградо и большой друг Ховельяноса.
Дона Игнасиа, обладающая изысканными манерами и умением вести приятную беседу, как-то приняла Гонсалеса Солиса, с которым она также была в весьма дружеских отношениях, и когда они мило беседовали, ей доложили о визите дона Альваро Флореса Эстрады, которому в ту пору было, как и ей, уже восемьдесят лет, хотя он еще не настолько ослеп, как она.
— Пусть войдет, — сказала дона Игнасиа.
И когда дон Альваро, старый просвещенный мудрец, вошел, волоча ноги, в просторный салон, куда проникал вечерний свет, знатная сеньора подошла к нему и сказала:
— Ну иди, иди сюда, зубрила несчастный… все пишешь об экономии и так и не смог заработать ни песеты!.. — И, делая вид, что собирается обнять его, протянула руку к его мошонке и сжала ему яйца в соответствии с, судя по всему, весьма распространенным обычаем того времени, как вспоминал Антонио, инстинктивно защищая свои причиндалы от рук сеньора аббата.
Брат Венансио весело смеется, зная, что если кто-то в этом мире способствовал тому, что Ибаньес занимается делами с присущим ему пылом, так это, если оставить в стороне отрицательный пример отца и положительные действия матери, он, старый аббат со сдержанными и слегка жеманными манерами, который сегодня — в первые дни мая девяносто восьмого года, когда они сидят у огня, а снаружи слышится шум холодного ветра, примчавшегося с моря, чтобы разогнать окутавший их туман, — опять помогает определить стратегию и придать форму мыслям Антонио Раймундо Ибаньеса. Мысли, в которых — кто бы мог подумать — он всегда сомневается, о чем вряд ли кто-нибудь подозревает, и при этом соглашается с аббатом и придает такое значение, такое необыкновенное значение его словам, что кажется, будто он пьет их с его губ. Тех самых губ, что сейчас сомкнулись, чтобы растянуться в улыбке, прежде чем ехидно прокомментировать:
— Ладно, ладно, молчи уж, ты никогда не был зубрилой, и у тебя нет рядом маркизы, которая могла бы своей нежной ручкой схватить тебя за яйца. Или все же есть?
— Вот чертов несостоявшийся часовщик, ну а если бы и была, что бы ты сказал?
— Что нужно наслаждаться ее любовью, пока можешь.
Можно сказать, что всю энергию, какой ему не хватило, чтобы повесить сутану на гвоздь, отречься от духовного сана и превратиться в просвещенного светского человека со всеми вытекающими отсюда последствиями, аббат Венансио хранил для того, чтобы вновь и вновь направлять ее, как всегда, на службу этому зрелому человеку, что сидит перед ним готовый признаться в своих грехах, некоторые из коих совсем недавние и слишком хорошо известны его преподобию, чтобы не отпустить их без покаяния.