Сказ о Владе-Вороне

— Я, признаться, о том не раздумывал, — проронил Влад.

— Как и все остальные, но за честность спасибо, — сказал Кощей, сев на троне удобней: ногу накинул на ногу, руку на подоконник возложил.

— Не за что, — буркнул Влад и расстроился окончательно. Ведь мог же заглянуть дальше носа, поразмышлять. Так ведь нет: считал все, о чем нянька сказывала, потехой и не более.

— Сказка — ложь, да в ней намек, — улыбнулся Кощей. — А ложь — не то же самое, что неправда или кривда. Ложь — та же истина, но скрытая, которая вроде бы и на поверхности лежит, да не всякий ее видит и способен понять. Все же просто: «свое царство»! Свое! Только вовсе не Иваново в виду имеется.

— Василис?!

— Или того, кто одаривал. За службу великую, самим дураком неосознанную, — усмехнулся Кощей и сверкнул колдовской синевой во взгляде, тотчас сменившейся яркой зеленью. — Навь огромна, сам, должно быть, догадываешься.

— И что же?.. Не было более Иванам-царевичам хода к людям? Никогда они отцов и братьев не видели?

— Отчего же? — сказал Кощей и повел плечом. — Только место их по нашу сторону, а в чужом краю и вода не столь вкусна, и птицы не так щебечут, и дышится совсем иначе, и люди косятся, особенно те, в ком дар имеется. Не понимаешь?

Влад качнул головой.

— Это потому, что крылья у тебя.

— Угу… и мозги куриные, — вздохнул Влад.

— Не без этого, конечно. Придется мне еще долгохонько учить тебя уму-разуму, — задумчиво проговорил Кощей. — Но знаешь, не считаю я подобное непосильным бременем. Дурость твоя от младых лет, а не из-за нутра гнилого, а то, что направлять тебя иногда приходится, так мне нетрудно.

— Ах вот как… направлять, значит… — оскорбился Влад. — Не меня ли ты в силки заманивал, когда на Настасье жениться хотел?

Кощей ожег его взглядом, качнул головой и признался:

— Я много нитей видел. Ко всякому тот узелок, который ты разрубил, привести мог. Женись я на Настасье, очень скоро стал бы в Киеве своим. Возможно, что и князем. Уничтожил бы погань византийскую и само о ней упоминание, а коли поползли бы на Русь орды войск чужеземных — навью рать против них поднял и укрепил бы собственной силой. Ты бы ко мне так и так пришел, но был бы уже не юнцом, ни себя, ни силы своей, ни мира не ведающим, а мужем в расцвете лет.

— А может, и не пришел, — сказал Влад, но Кощей его, похоже, не услышал.

— Да только не зря вражины наши рекут о сочном плоде запретном. Невозможно мечом да гонениями победить веры чужой. Сладки речи тварей, из Византии на Русь с купцами приплывающих; лепы глазу храмы белокаменные да маковки церквей; услаждают слух песнопения. А пуще прочего привлекает покровительство. Нынче всяк человек сам себе хозяин и творит, что вздумает, но за несправедливости свои в ответе и перед собой, и перед людьми, и перед богами. Не всем то по нраву, хотят того, кто укажет, как поступать надобно, а коли оступятся, утешит, будто зло — в природе человеческой и нет никакой вины в его проявлении.

— Есть такие, — подтвердил Влад. — О них еще говорят: ни стыда, ни совести.

— Я же и без того в молве людской чародей черный, от которого добра не жди. Сядь я князем в Киеве, очень многие побегут веру чужестранную принимать. Потому… не выход это. Только хуже сделал бы, — договорил Кощей.

— Значит, не злился ты на меня за Настасью?

— О-ши-ба-а-ешься, — протянул Кощей. — Шею свернул бы с превеликим удовольствием, но мне же потом пришлось бы тебя живой водой отпаивать и выхаживать. Сил бы ты потерял, время, а было надобно, чтобы сам в Навь явился.

«Гордость потешить хотел», — подумал Влад, а вслух протянул:

— Вот как…

— Так, птица моя, так. Неужто полагаешь, я цены себе не знаю? Что в душу тебе запал, сразу не увидел?

— А раз видел…

— То правило имеется, которое осечки почти никогда не дает: хочешь привязать сильнее, внимание свое цеди по капле.

Влад сам не понял, как у окна очутился, вроде бы раньше того и в помине не было. В груди жаркое пламя пылало, губу чуть до крови не прокусил; в ушах гул стоял — не иначе, гордость стенала.

— И зачем я сдался тебе, царь Нави?

Кощей повел плечом.

— Да, если подумать, и незачем. Дар у тебя по всем мирам летать. Вот он — полезный. Письмецо передать, еще по мелочи…

— Вести разносить?!

— Не князем же тебя делать.

«А мог бы к отцу на север податься, — с досадой подумал Влад. — Или на Забаве жениться. Богатырем стать, а то и боярином».

Хуже всего было от осознания: Кощей просто играл с ним, совершенно безразличны ему и мысли, и чувства прилетевшего по собственной дурости ворона. Со скуки наверняка тешился.

— Насколько понимаю, ты Златоуста на меня натравил?

— Вот еще, — хмыкнул Кощей. — О том, чей третий сын мне обещан, в Прави все давненько знали, как и папаша твой, тот еще Вещий, а я вот поверил, лишь увидев воочию. Прилетел бы ты — никуда не свернул по дороге. Лишь вопрос времени — когда.

— А Забаву тогда зачем выкрал?

— Так все же просто, Влад! — поглядев на него с жалостью, воскликнул Кощей и широко зевнул, рукой рот прикрывши. — Не мог я злодейство, учиненное Владимиром, без внимания оставить. Месть — законное право. Более того: не отплатить сторицей — на себя же зло навлечь. Мало кто о том ведает, но я-то знаю. Лишь раб бесправный может полагать, будто благость обретает, коли левую щеку подставляет, когда по правой уже ударили.

Влад кивнул. О чем-то подобном он знал — только сердцем, а не разумом.

— Опять же, умыкание Забавы — тот еще клубок вероятностей. Одна ниточка снова привела бы меня в стольный Киев-град, другая — богатырей на мой двор, третья… тебя в оконце.

— Прилетел и снова планы твои порушил, Кощей.

— Кто-либо своими действиями, все равно — осознанными или случайными, обязательно чужие планы расстраивает, — ответил тот мудрено и непонятно. — Мне, признаться, в этот раз ничуточки сердиться на тебя не хочется.

А вот Владу очень хотелось сердиться и даже злиться. От гнева и ярости — и на себя, птенца несмышленого, и на Кощея, змея подколодного, — желалось на край света улететь, да вряд ли помогло. Как же Кощей потешился над ним! Как насмеялся! И наплевать ему на то, что Влад собственную жизнь к ногам его кинул!

— Ответь на последний вопрос, Кощей, — проговорил он хрипло: — Зачем ты рассказываешь мне все это?

Улыбка тонких губ так и не покинула, зато во взоре лед образовался, потеснивший синь потустороннюю.