Сказ о Владе-Вороне

— Свободы, князь, — ответил ему Влад. — Ужели так сложно уразуметь?

— И куда ты с ней пойдешь, со свободой этой? Так и так с людьми жить придется. Не лучше ли век коротать там, где у тебя и почет будет, и жена любящая, и дом — полная чаша? Походов и подвигов восхотел, хоть и статью богатырской не вышел? Не вопрос! Отправлю хоть за море, хоть в Константинополь. Или вон в землях древлянских неспокойно, совсем одичали там со своими чурбанами да идолами.

Влад лишь головой покачал и молвил:

— Если я и раньше идти к тебе под руку не желал, то сейчас, после учиненной над собой несправедливости, тем более не соглашусь, а припугнуть меня, как ни крути, нечем: один на всем белом свете. Разве лишь смертью угрожать начнешь, но подобное мы с тобой, княже, проходили уже, помню, почему я за Забавой отправился. Больше так не сглуплю.

— Ну-ну, — усмехнулся Владимир с сожалением. — Зря думаешь, будто настолько один. Друзей за тобой не замечал — это верно. Чужак ты, так связями и не оброс, все больше себя отстаивал и волчонком глядел. Но вот пообещай я, к примеру, няньку твою в лес к волкам свезти, пошел бы как миленький.

Не упоминай та про избушку, которая в лесу находится, возможно, Влад и испугался бы, но не теперь.

— Жаль, нянька твоя еще в тот пожар в тереме сгорела, — продолжил князь.

— Ой ли? — если и хотел Владимир огорошить его и горевать заставить, то ничего у него не вышло: знал Влад, что жива-здорова старая нянюшка. Откуда — вопрос иной, о нем не след сейчас было раздумывать.

— Смерти ее не видел, врать не стану, но из терема каргу никто не вытаскивал, сама она потом не объявлялась. Сгорела как есть.

Влад повел плечом и промолчал.

— С чего ж ты упрямый такой вырос, а? — посетовал Владимир. — Вроде и воспитывали в послушании.

— Кровь — не водица. Отпусти меня, княже.

Владимир головой покачал:

— Уж не знаю, чем ты зацепил девку вздорную, мне ваш союз ни к чему. Да только и ссориться с Забавой я не стану.

— Не давай своего благословения, княже, — просяще проронил Влад. — Коли хочешь, я службу тебе сослужу.

Владимир с лавки поднялся, ногой топнул, кулаки в бока уперевши.

— Да как ты смеешь, щенок, нос воротить от княжьей племянницы?! — рассердился он. — Чай, выше родом себя мнишь?!

— Неважно здесь, какого я рода-племени, — возразил ему Влад, — а только не возьму я Забаву за себя.

— Хорошо подумал? — спросил Владимир и сощурился.

— Это мое последнее слово.

— А и ладно, — ответил Владимир. — Мне то лишь на руку. Забава хоть и упрямица, каких на свете нет больше, а не дура. Гордость, опять же, раньше нее на свет родилась, а потому коли откажешься при всем честном народе, то и она блажить перестанет. Я же тебя казню — точно не пожалею. Мне твоя сила под чьей-нибудь чужой рукой не надобна.

— Да что ты привязался к силе моей?! — вспылил Влад. — Хочешь, слово дам не идти против тебя никогда?!

— Обманешь, — уверенно заявил Владимир.

— Нет! Кликни Златоуста, он такой договор составит, что я его ни в жизнь не обойду!

— Обманешь, — повторил Владимир. — А Златоуст лишь о богах и себе печется, а не о своем князе и укреплении власти его.

— Да на кой тебе? — всплеснул руками Влад. — Хоть бы по стопам Олега Вещего шел: земли вокруг собирал да объединял. Но нет! Только и разговоров, что о своей единоличной власти. Нельзя так на Руси! Против закона и богов!

— Захочу, и закон иной станет, и бог будет один-единственный, — прошипел князь.

Влад лишь рот открыл и тотчас закрыл: все равно бесполезно говорить, а пытаться убеждать того, кто слушать не хочет, — себя ронять.

— Воля твоя, княже, — сказал он, плечами пожимая. — Прощай.

— Рано, — усмехнулся тот и направился к двери.

Влад на это промолчал. Слова Владимира его мало заботили. Во многом потому, что головная боль наконец-то приутихла, да и горницу он успел осмотреть и увидеть три оконца, вдоль стены расположенных. Стоило лишь за Владимиром закрыться двери, сорвался он с места, ставни отворил и… все же застонал, хотя и не собирался позволять себе слабость и досаду выказывать. Оказались на окнах прутья толстые и железные, ворон сквозь них точно не протиснулся бы, воробей лишь, да вряд ли Владу удалось бы в него превратиться.

— Ничего, — прошептал он. Звук собственного голоса неожиданно успокоил. — Выберусь.

Ему бы под открытым небом очутиться — никто не остановит, а если и наложат на тетивы стрелы каленые и вослед выстрелят, то пусть попадут сначала. Ну а коли собьют — видать, на роду погибнуть написано.

Глава 3

Следующей к нему Забава явилась. Таясь серой мышкой, в горницу прошмыгнула, тяжелую дверь затворила, руки к груди прижала — явно каяться собралась. Влада же в этот момент больше заботила мысль о том, стоят ли в коридоре стражники и, если он, скажем, сейчас мимо Забавы в дверь вломится, сумеет ли ускользнуть, не получив кулаком по макушке?

С головой пусть и было получше, но не особенно. К вечеру и вовсе слабость одолела — даже вставать лишний раз не хотелось, не говоря о том, чтобы куда-то бежать и с кем-нибудь драться. Еще один удар по темечку мог Влада запросто в постель уложить на многие дни.

— И чего же ты, княжья племянница, явилась? — спросил он равнодушно. — Мало натворила, еще возжелалось? Ну давай: кричи, зови мамок-нянек да дружинников. Только им ведь пояснить придется, что ты в покоях лиходея-насильника делаешь. Хотя… — он задумчиво глянул на окно и потер переносицу, — если меня вдобавок ко всему колдуном черным ославить и сказать, будто сама не подозревала, куда шла, то, может, тебе и поверят.

— Влад, зачем ты так? — укорила Забава и всхлипнула. — Я ж люблю тебя и уже давно, едва ли не с самого детства.

— Хоть за курицу, да на свою улицу; хоть за помело, да в свое село; хоть за петушка, да за своего дружка. Так, Забава Путятична?

Она промолчала, губы поджав.

— Когда любят, силком не держат, — сказал ей Влад. — Не способна любовь с цепями рабскими уживаться.

— А люди святые рекут, что все мы рабы божии, — заметила Забава. — А бог — есть любовь. И получается, тот, кто любит, в рабстве находится у любимого. Я, признаться, не понимала этого раньше, а теперь, как тебя разглядела, осознала. Лишил ты меня покоя. Вот видишь — пошла против своей гордости. Скажешь — в ноги тебе брошусь, следы целовать стану!

— Эка извратили все псы византийские, — хмыкнул Влад и головой покачал. — Боги никогда меня рабом не считали, более того, оскорбились бы, коли я таковым себя звать бы принялся.

— Гордыня то, Влад! — сказала Забава наставительно, — а она сиречь грех смертный.

— Это тоже твои «святые» люди говорят?

Она кивнула.

— Худо же народу русскому скоро придется, — прошептал Влад. — Но ничего. Так ли, иначе ли, правда все равно свое возьмет. Кривдой душ не извратить, только разум заморочить можно, но разум не столь и важен на самом-то деле.