Сказание о руках Бога

— Хорошая из тебя подмога вышла, незнакомец, — выдохнул из себя Майсара, опустив руку и слегка приосанившись. — Благодарим ото всего сердца.

— Да вы, собственно, без меня обошлись, — тихонько рассмеялся тот, надевая пояс обратно. — Мы, мастера, учим людей одному: тому, что они хотя и знают, да подзабыли. Вы бы вот-вот обнажили клинки, а это по сути то же, что сразиться. Сразиться же — значит одержать победу.

Одну ошибку вы только допустили с самого начала. Видимость нельзя принимать всерьез, если не хочешь, чтобы она тебя всерьез победила. Не так ли, Субхути?

— Ты знаешь моё имя?

— Разве ты не назвал себя тем, что поднял свой монашеский посох?

— И моё? — спросил Барух.

— Конечно. Ты ведь видел сон о нас обоих, ребе Агасфер.

— Я не люблю этой клички. Один борзописец ее препорядочно-таки опорочил в своем знаменитом бульварном романе.

Тем временем занялся рассвет над полем недавней битвы, и Странники смогли без недомолвок разглядеть своего нежданного помощника. Впечаление он производил тройственное. Во-первых, он и в самом деле был высок, не столько, правда, строен, сколько поджар, как афганская гончая, и от этого создавалось немного курьезное впечатление, будто всё в нем безвольно струится книзу: прямые волосы цвета спелого каштана и такая же бородка, изящные тонкие пальцы, стройные ноги в удивительного вида шароварах, сине-серых, со складкой напереди и без сборок внизу. (Такова же, кстати, была и куртка.) Во-вторых, движения его, вопреки такому «растительному» виду, были гибки, как у юной женщины, и сильны, точно у зверя. А в-третьих, вопреки и первому, и второму, золотистые глаза его, где дремали одновременно глубокая ласка и яростный гнев, незатейливый юмор и добрая печаль, глаза, что буквально притягивали к себе, как янтарь притягивает солому, — принадлежали мудрецу, который на редкость в ладу со всем окружающим и поэтому всегда умеет его изменить в надлежащую сторону.

— Назовись и ты, чтобы нам знать, — попросил Камиль. — Я, караванщик, из рода Ханифов, а зовут меня Камиль ибн Абдалла.

— Ну, а я — Камилл Инсанов, из рода человеческого. Как видишь, мы с тобой почти тезки.

— Камилл? — вмешался Барух. — Я думал, что твое имя теперь звучит иначе. Какой же ты национальности?

— Русский француз.

— Из германцев-франков или из тех русов, которых по всей Европе понасыпано с давних пор мелкими островками — русы, руги, рутены, россомоны?

— Да нет, не из первых и не из вторых, а скорее из тех, что нынче в городе Биробиджане, — усмехнулся Камилл. Никто, помимо Баруха, не понял, о чем это он, но по виду — о грустном.

— Дерево погибло, — с горечью сказал тут Майсара, прервав их обоюдное молчание. — Эта видимость так ударила в верхушку, что вся сердцевина кака есть иссохла.

В самом деле, из пышной кроны торчала как бы белая кость.

— Не горюй; так всегда бывает с деревом боддхи, а иногда — и с его сородичами. Стоит появиться отросткам, и материнское дерево становится не таким нужным. Посмотри: ночью маленькие деревца, что сидели у него на ветвях, почти нащупали своими корнями почву. Пока им еще нужна опора, но ведь и главное дерево еще будет длить свою жизнь не одно столетие, окруженное детьми.

— Они ведь разные, и листвой, и очертанием ветвей, — удивился Камиль. — И непохожи на свою мать.

— Уж такое это дерево — священный баньян. Самые разные у него члены семейства: дают и плоды, и волокна, и бумагу, и каучук, и хлеб, и молоко, и лекарства, и сырье для шелковой нити, — ответил Камилл. — Приходилось мне видеть около него и родственников, которых можно считать разве что троюродными: лотос, маслину. Но это другой разговор.

— А ты, видать, человек многознающий. Кто ты по ремеслу — ведь ты так и не ответил Камилю?

— Ремесло у меня не одно. По профессии я — электронщик-компьютерщик. Это, Майсара, значит, что люди попробовали изо всяких железок, медяшек и проволок слепить мозги и заставить их думать на свой человеческий лад. А получилось — ну так обрадовались, прямо донельзя! Но ведь это штука опасная. Видишь ли, люди сами в полной мере не понимают, что такое думать. Поэтому если человеческий мозг возьмет себе в подмогу механику, то вскоре может срастись с нею намертво и заработать так, как эта штука его предрасположит и в конце концов заставит… Я этому мешаю по мере своего умения. Ну, а по увлечению я и строитель, и архитектор деревянных домов, и плотник, и каменщик, и кое-что ещё. Древесных дел мастер, в общем говоря.

За приятным разговором Странники позабыли о своих героических животных. Той порой Ибн Лабун, пользуясь затишьем и тем, что оказался под брюхом у матери, присосался к ней и звонко, на всю рощу, зачмокал, поверчивая хвостиком.

— Ну, теперь не отвалится, пока не раздуется будто пузырь, — горестно всплеснул руками Майсара. — Добро еще, Варда изобильна, а для угощения осталось от прошлого раза. Не хочешь ли выпить молочка с устатку, ибн Нэсин?

— С охотой, почтеннейший, — Камилл принял булькающий мех из его рук. — Перевел ты мое родовое имя верно — Сын Людей. Хотя оно, собственно, не отчество, а фамилия, обозначение моего большого рода-племени.

Сказав это, он вытащил из глубин куртки невиданного вида стопку — складную, из широких колец, — и отлил в нее из бурдюка.

— Ты бы прямо из горла, Древесный Мастер.

— Не стоит рисковать, Майсара. После битвы повсюду понасыпалась невидимая гадость, вроде свечения.

Барух понимающе кивнул.

— Теперь ты один из наших. Молочный брат, — произнес Камиль. Он снова ощутил себя старшим. — Если бы ты к тому же захотел стать одним из охраняющих караван и путешествовал с нами!

— А далеко ли вы путь держите?

— Сами не знаем. Куда он нас сам выведет.

— Замечательно! Я вижу, мы единомышленники. Так что ваше предложение мне как нельзя более кстати. Ваш путь — мой путь, караванщики!

И они двинулись. Тем временем сгустились облака, слегка затенив игривое утреннее солнце. Полил крупный дождь, раскинулась радуга; капли прибили к земле ядовитую пыль и гарь, и от нее произросли пышные цветы и долгие травы. Люди и животные ясно чувствовали, как раньше одна Варда, в каких растениях вредное полностью перегорело и стало пользой, а в каких — нет. Ото всех путников постепенно отдалялось дурное ночное марево. Скоро оно совсем исчезло, и от недавнего приключения остался один Камилл.

Он шел пешком посередине цепи. Мастеру предложили было Хазара, но он отказался:

— Я привык на своих двоих.

И отпустил знакомую Камилю шутку:

— Говорят же, что не всякий ишак пригоден для Мессии.

На самом деле он просто не желал никому быть в тягость. Это было ясно любому, и даже Хазар не обиделся тому, что он «всякий».

Когда утро начало клониться в полудню, перед Странниками снова открылся путь. Как-то само собой они вышли на плотно убитую дорогу, только сказочного тропического великолепия уже не застали. Однако безбрежная река по-прежнему дышала рядом, плескала в основание крутого берега.

— Куда дорога ведет нас, интересно, — вслух подумал Камиль.

— Ты же видишь — к устью реки, что всё вбирает в себя: и хорошее, и дурное, — точно сама жизнь. Да она сама и есть жизнь, ее глубинный смысл и стремительное внешнее течение, — говорил Камилл. — Я знаю, я почти что оттуда родом.

— Она очищает нашу грязь, но как же трудно ей самой очиститься от скверны, — вздыхал Субхути.

— Не легче, чем воде, низводимой с неба, — отвечал Древесный Мастер. — Камиль, ты слышал когда-нибудь сказку о верблюдицах Аллаха так, как ее рассказывают не в вашем городе, а вблизи границы с Ираном?