Сказание о руках Бога

— Да. По небу идет, грузно ступая, стадо дойных верблюдиц с верблюжатами. Они огромные и мохнатые, как горы на севере, — задумчиво начал юноша. — Копыта их высекают молнии. Они пьют воду, что испаряется с лица земли. До того, как самудяне подрезали поджилки чудесной верблюдицы, которая была им дарована по слову брата их Салиха, ее сестры очищали в своем чреве земную воду и возвращали ее на землю чудотворной влагой, которая омывала раны земли и обновляла ее лицо. Но после убийства они пропускают через себя воду, не изменяя ее, и яд льется сверху на наши головы и плечи, на камни строений и металл куполов, усугубляя наши страдания.

— Говорят, в Руме теперь любую воду стали кипятить, — вмешался практичный Майсара. — Чтобы убить вредное.

— Любую жизнь, даже самую маленькую, — поправил Барух. — Только неживая отрава остается как была, а маленькие существа есть и полезные, и необходимые. Так что невеликая от того помощь человеку.

— Мы встречались с тобой у меня на родине, Плотник? — спрашивал тем временем Субхути.

— Я там, во всяком случае, не бывал и не учился, — отвечал Камилл. — Но когда я спускался вниз по течению Великой Реки, чтобы заложить свой возлюбленный город, ты шествовал к устью по другому ее берегу — славнейший и победоносный седой полководец, — и стяги трепетали над головами твоих воинов.

Странники, тихо беседуя, шли через населенные места: ноги ступали здесь по булыжнику или окаменевшей смоле, и ее жесткость отдавалась во всем теле, от пяток до маковки. Стены были высокие и нависали над грязью боковых улиц — такая архитектура завелась еще с времен Безанта. На караван почти не обращали внимания: все жители заняты были своим делом, по виду скучным, и своею прибылью.

— Города — настоящие отстойники цивилизации, того, что здесь сходит за культуру и самобытность, — переговаривался Мастер с Барухом. — Как на отмель реки выносит всякий дрязг, так и в города — и оседает там.

— Какие нескладные дома! — вторил ему Арфист. — В эту эпоху, которую мы проходим, их называли инсулы. Сухопутные жилые острова. Хотя где-то после седьмого города стены все в язвах — стало быть, это уже двадцатый век, век кислотных дождей.

— Кислот… кислые — это как? — переспросил Камиль. — Неужели они, жители городов, так согрешили перед Аллахом? Ведь дождь всегда был радостью для нас, жителей пустыни. И на тучи взирали мы с надеждой, хотя однажды одна из них, черная и мрачная, принесла адитам огненный вихрь.

— Весь мир извратился, — вздохнул Арфист. — Люди так пачкают всё вокруг, что небеса не выдерживают. Какие уж тут Аллаховы верблюдицы! Грязные деяния и порочные мысли так же легко вздымаются кверху, как и добрые, и отражаются оттуда. Все небесные кары — прямое отражение наших прегрешений. Очисти тело и мысли — и верхнее зеркало отразит лишь душевную и телесную чистоту.

— А если пятьдесят раз в день в воде мыться — поможет? — вмешался Камиль. — От кожи и до души доберется.

— Зачем хлопотать? — подхватил Субхути. — Не тронь, не отражайся в живой природе своей пагубой, она неизбывна. Умали себя до того, чтобы стать незаметным, как воздух в тихий, погожий день, как солнечное тепло на стыке между студеной ночью и прохладным днем, как простая одежда из куска полотна, навернутого на тело или голову. Отбрось заботу о своем несовершенстве — и Великое Совершенство само заговорит с тобой.

— Я бы отбросил и умалился, почтенный Биккху, только куда деть мне мою любовь? Она растет и требует новой пищи. Чем дальше я от возлюбленной моей, тем чаще обращаются к ней глаза моей души, — внезапно для себя самого возразил Камиль. — Все воспоминания мои бросаю я в костер любви; я кормлю ее собой. Уже моя любовь встала со мной вровень и скоро перерастет меня. Не могу я от нее никак отказаться.

— Мальчик, ты красноречив! — улыбнулся Камилл. — Но зачем спорить? Каждому из нас воздаст то, к чему он взывает, то, что он в себе вырастил; подобное притягивается подобным. Белая Чистота. Сияющее Всё — или Ничто. Пламенеющая Любовь. У Того, кто отвечает, не три, а сто имен, и девяноста девятью его можно призвать, если ты жаждешь чего-либо. Но лишь одно содержит в себе повеление, потому что это имя раскрывающейся тебе навстречу Любви.

Так беседуя, то детски просто, то непонятно, шли они вдоль дороги, шумящей день и ночь, как железная река, несущая в своем нутре камни. Повозки двигались по ней нескончаемой чередой — самой странной формы, такие же разные и такие же похожие, как города. Запряженные онаграми повозки с балдахином: трепетали занавеси от нежного девичьего дыхания, сокрытого изнутри. Тяжеловесные палатки на обручах, поставленные на цельные колеса: тянули их медлительные волы или мощные, зверообразные кони, заложенные сразу по шесть-восемь. Экипажи, все резные, как высокие ларцы с драгоценностями: раззолоченные скорлупы для женоподобных мужчин со стальным взглядом и хрупких женщин-пери, несомые горячими скакунами, которые грызли удила. Боком, сторонясь от толчеи, скользил над затуманенной поверхностью низенький возок-волокуша на стальных полозьях: три лошади взбивали белую пыль, гнули шею. А там — черный кошель, неустойчиво закрепленный над двумя огромными и легкими колесами, грустный мерин в очках, сонный возница в черной трубе с полями на поникшей голове… Ритм их движения всё убыстрялся.

Путники теснились на более мягкой для ног и копыт обочине дороги, иногда спускаясь на дно рва, ее окаймляющего. Там же и спать ложились, держа своих собственных скакунов в поводу. Варду, как наивысшую ценность, укладывали на колени в центре. Ибн Лабун притыкался к ее боку, сопел, сладко вздыхал. Он был единственный, кому не приходилось нести никакой службы по хозяйству, но он был совсем маленький и уматывался прямо-таки жутко.

Случались с ними по и небольшие приключения. На одном из перекрестков дороги, откуда на центральную трассу языком выползала калорийная, жирно блестящая грязь, стояла, боясь переправиться, изящная девица, чьи формы были заправлены в подобие черного скрипичного футляра. (Для ясности: Камиль, не сговариваясь с другими, вспомнил рубаб, Арфист же — виолу д-амур, на которой он игрывал при дворе короля Наваррского.) Из нижней части футляра произрастали бесконечно длинные и стройные ножки; еще дальше начинались башмачки на каблуке, зашнурованные до половины икор. Сверху видимость с обеих сторон — как снаружи, так и изнутри — закрывали пышные белокурые патлы. Каким-то чудом у Странников, отделенных от девицы широкой дорогой, возникла уверенность, что за патлами прячется не просто мордашка, но мордашка пресимпатичная и с умоляющим выражением. Выражение это было адресовано всем, но в особенности Биккху, как самому высокому, холеному и — да-да! — моложавому.

Майсара ханжески отвернулся, Камиль покраснел, Барух сделал вид, что ничего ровным счетом не происходит. Мастер странновато заулыбался, но внезапно Субхути с криком: «А ну-ка, девушка!» преодолел черноземную жижу вброд, подхватил «мордашку» в объятия и перенес так ловко, что на ее одеянья не попало ни капли, зато к его собственным сандалиям присовокупились длинные черные носки. Поставил неподалеку от Странников на твердый грунт и дал отечески-направляющего шлепка по круглой задничке.

Девица, покачивая бедрышками, продолжила свой путь, удаляясь и от селевого потока, и от перекрестка, и от группы людей и животных. Странники продолжили свой путь молча.

На ночлеге у ручейка, когда все отмылись, напились и поели, Майсара, наконец, прервал паузу, затянувшуюся на полдня:

— Вам, монахам и отшельникам, по-моему, запрещено и глядеть на женщин, тем более касаться. А ты ее вовсю на руках носил.

Субхути воззрился на него с недоуменным и одновременно лукавым выражением:

— Ну и что? Я эту особу еще вон где оставил, а ты весь день напролет нес. И не тяжело тебе было?

— И вообще, мужчина должен быть рыцарем, — потдвердил Барух. — И овцу следует вытащить из ямы, будь то хоть субботам суббота, а заблудшая красотка поценнее какой-то там паршивой овцы.

— И для того, чтобы помочь, не требуй справки о благонадежности, — добавил Камилл. — Помни, что здоровым ты не так нужен, как больным. Ты заметил, Майсара, что в этой девушке от прикосновения горячих рук и мощного торса Биккху явно взыграла добродетель: она ведь сначала вовсю строила глазки, а потом и не подумала нам докучать.

— Ты хочешь сказать, брат, что мы тем более должны были выручить ее из затруднения, ведь никто, кроме Субхути, не связан обетом? — спросил, наконец, Камиль.