Скованные одной цепью

Уин промолчал.

— Я сижу в одиночке, шесть на восемь. Двадцать три часа в сутки. Один. Ем там. Оправляюсь. А когда выводят на час погулять, никого вокруг и близко не видно. Бывает, целыми днями человеческого голоса не услышишь. Иногда я пытаюсь заговорить с охранниками, но они не отвечают. И так день за днем. Сижу один. Поговорить не с кем. И так будет, пока не сдохну. — Эйк снова зарыдал.

У Уина возник соблазн съязвить, но он сдержался. Человек говорит, похоже, испытывает потребность выговориться. Уже хорошо. И все же:

— Сколько человек ты убил, Фрэнк?

Тот на мгновение притих.

— Я сам или по моему приказу?

— На твое усмотрение.

— Ладно, пусть буду я сам. Я лично прикончил, не знаю, двадцать или тридцать ребят.

Считает, словно штрафные талоны за неправильную парковку выписывает.

— Я сейчас сам расплачусь — так мне тебя жалко, — сказал Уин.

Если Фрэнк и был задет, то никак этого не выказал.

— Слушай, Уин, посмеяться хочешь?

Фрэнк наклонился вперед — настолько ему хотелось хоть с кем-то поговорить, к кому-то обратиться. Удивительно, насколько люди, даже такие отпетые негодяи, как Фрэнк Эйк, оказавшись в одиночестве, жаждут общения с себе подобными.

— Валяй, Фрэнк, я весь внимание.

— Помнишь такого Бобби Ферна — это один из моих людей?

— Э-э… вроде да.

— Ну, такой здоровенный толстяк. Он еще несовершеннолетних девчонок подбирал в Мясном ряду. [28]

28

Мясной ряд — район в южном Манхэттене, примыкающий к Гудзону.

Теперь Уин его вспомнил.

— Ну и что там с этим Бобби?

— Видишь, я плачу. И даже не пытаюсь это скрыть. Какой смысл? Ты ведь понимаешь, о чем я. Я плачу. И что? Понимаешь ли, дело в том, что я всегда плакал. Только раньше прятался и плакал в одиночку. Почему — сам не знаю. Причинять людям боль — да я по-настоящему тащился от этого, так что не в том дело. Но как-то я посмотрел один фильм, «Семейные узы» называется. Помнишь такой? Там еще тот малый играет, у которого сейчас руки трясутся.

— Майкл Фокс.

— Во-во. Хорошая картина, мне понравилось. Там еще была такая Мэлори, горячая девчонка. В общем, сижу я в зале, смотрю, а тут вдруг у отца семейства, про которое фильм, сердечный припадок. Жалко, а тут еще, понимаешь… словом, и мой старик вот так же умер. Понимаю, ничего такого особенного в этом нет, великое дело — кино оно и есть кино, — но только я и сам не заметил, как разревелся словно дитя малое. И такое уже не в первый раз со мной случилось. И я всегда придумывал какой-то предлог и уходил. Не хотел, чтобы меня таким видели. Ты ведь знаешь, в каком я мире жил.

— Да уж знаю.

— И вот однажды, когда я вот так хотел незаметно уйти, со мной, плачущим, столкнулся Бобби. — Фрэнк улыбнулся. — И вот мы с Бобби возвращаемся. Его сестра была первой девчонкой, которая мне все позволила. Она тогда в восьмом классе училась. С ума сойти можно. — Фрэнк отвернулся, явно погруженный в счастливые воспоминания. — В общем, Бобби видит, как я плачу, и… ты бы только посмотрел на него, приятель. Он не знал, что делать. Клялся, что никому ни слова не скажет, не волнуйся, мол, а сам тоже плачет. Я любил Бобби. Он был хороший человек. И из хорошей семьи. И я подумал — ладно, Бог с ним, забудем.

— Ну да, ты всегда был такой щедрый, — заметил Уин.

— Честное слово, я старался. Но, понимаешь, всякий раз, когда Бобби находился рядом, я чувствовал, что… мне вроде как стыдно, неловко. Он ничего не делал, ничего не говорил, но вроде как начал действовать на нервы. Бобби всегда улыбался, знаешь, такой широкой улыбкой, и хохотал во все горло. Но теперь, когда он улыбался или смеялся, мне казалось, что это он надо мной смеется. Сечешь?

— И ты его убил, — сказал Уин.

— Да, задушил леской, — кивнул Фрэнк. — Ею я не часто пользуюсь. Почти отрезал ему голову. Но ведь меня можно понять, правда?

— О да, любому ясно, — развел руками Уин.

Фрэнк снова натужно засмеялся.

— Приятно было повидаться.

— Мне тоже.

Фрэнк продолжал смеяться.

Ему просто надо было поговорить, снова подумал Уин. Жалкое зрелище. Некогда человек-гора, а теперь — раздавленное, несчастное существо. Это можно использовать.

— Ты сказал, что Герман всегда выглядел на все сто. И потому вроде бы больше твоего дружил с законом.

— Верно, и что же?

— А поподробнее нельзя?

— Так ты же сам был тому свидетелем, своими глазами видел и меня, и Германа. Он никогда не хотел нарываться. Ходил на разные шикарные приемы, играл в старых гольф-клубах вроде твоего, завел себе контору в самом в центре города. Он вкладывал грязные деньги в чистый бизнес, и деньги таким образом отмывались. А под конец Германа интересовала только игра, ну и в рост он деньги давал. Угадай почему.

— Потому что в таких делах меньше приходится прибегать к насилию?

— Вот уж нет: как раз когда деньги выбивать приходится, без силы не обойдешься. — Фрэнк Эйк наклонился, и Уин почувствовал гнилостный запах у него изо рта. — Просто то и другое казалось ему делом законным. В казино люди играют, и это законный бизнес. Банки дают в долг, и это тоже законно. Так отчего же Герману не заняться тем же самым?

— А ты?

— Ну а я на других площадках играл. Шлюхи, наркотики и все такое прочее, хотя, позволь заметить, если сертралин — это не наркотик, который не столько лечит, сколько бьет по мозгам, я готов отсосать у бегемота. И не говори мне, что шлюхи — вне закона. Древнейшая профессия. И если подумать, разве найдешь хоть одного мужчину, который под конец не платит за секс.

Уин не стал вступать в спор.

— Так что тебе здесь понадобилось? — спросил Фрэнк с улыбкой, в которой было нечто жутковатое. Интересно, подумал Уин, сколько на тот свет отправилось людей, для которых эта улыбка стала последним, что они видели? — Или, может, лучше спросить так: кому теперь Майрон залез пальцем в задницу?

Пора открывать карты.

— Эвану Криспу.

— Ничего себе, — вытаращил глаза Фрэнк.

— И тем не менее.

— У Майрона пересеклись дорожки с Криспом?