Скуки не было. Первая книга воспоминаний

— Да, так что там у вас? — спросила она.

— Сын у меня. В девятом классе, — напомнил я. — Учиться не хочет. Школа для него — это, в сущности, ширма…

— Моя школа — ширма? — снова вскинулась она. Но, видимо, вспомнив о только что закончившемся телефонном разговоре, сменила тон. — А в чем это, собственно, выражается?

— Ну, как вам сказать… Уроков не делает. Придет из школы и сразу давай названивать дружкам-приятелям…

— Постойте, постойте, — прервала она меня. — Вот вы говорите: придет из школы… Стало быть, в школу он ходит?

— В школу ходит, — подтвердил я. — Но ведь школа для него — это только шир…

— Так что же вы мне голову морочите! — возмутилась она. — Сами говорите: в школу ходит. А у меня есть такие, что по полгода в школе не появляются. И я даже и не думаю их исключать…

Пристыженный, я поспешил откланяться.

Жена, которой я рассказал о результатах моего визита, была очень мною недовольна. Но мысль о том, чтобы взять сына из школы и отдать его на шинный завод, у нее с тех пор больше не возникала.

А он тем временем продолжал гнуть свою линию. С грехом пополам дотянул до конца десятого класса. Близилось окончание школы, и было уже совершенно ясно, что в аттестате у него — это в лучшем случае, если он этот аттестат все-таки получит — будут одни тройки. А по тогдашним порядкам средняя оценка, выведенная в аттестате, входила в число тех конкурсных баллов, которые абитуриент должен был набрать при поступлении в институт. Допустим, проходной балл при поступлении на английский факультет, куда собирался поступать мой талантливый отпрыск, был — 23 очка. Будь у него в аттестате средним баллом пятерка, это значило бы, что, сдав из четырех вступительных экзаменов два на четверки, он в институт попадал. А при троечном аттестате ему все четыре экзамена надо было сдать на пятерки, что уже само по себе было чистейшей фантастикой.

Не поступив в институт, он бы сразу же загремел в армию, мысль о которой бросала в холодный пот не только мою жену, и даже не только меня, но и самого абитуриента. И тут знающие люди сказали мне, что в этих чрезвычайных обстоятельствах особенно важно, чтобы абитуриент был комсомольцем.

А мой комсомольцем не был.

Нет, в комсомол он не вступил совсем не по идейным соображениям. К основополагающим идеям он относился вполне индифферентно.

То есть он их, конечно, видал в гробу, с наслаждением то и дело повторял знаменитые строки Есенина: «Ни при какой погоде я этих книг, конечно, не читал». (Учился бы Сергей Александрович со мной на одном курсе, быть бы и ему тоже исключенным за политическое хулиганство.)

Нет, отвращение к этим самым идеям не помешало бы моему беспринципному сыну вступить в комсомол. Не вступил же он в эти ряды по той простой причине, что его туда не приняли. То есть не приняли в числе первых: первыми, как тогда у них полагалось, стали отличники.

«Ничего, еще попросят. Сами приползут», — высказался мой сын по этому поводу. И, наверно, знал, что говорил: в комсомол тогда всех тянули как на аркане. Поэтому он и считал, что, вступая в эту организацию, он как бы делает им одолжение.

Но то ли в том году у них была уже какая-то другая установка, то ли про него просто забыли, а он, обуянный своей гордыней, считал ниже своего достоинства им о себе напоминать, только они к нему не приползли. И так он и остался не комсомольцем.

Я объяснил ему ситуацию, на что он сказал:

— Да вступлю я в комсомол. Вступлю. Выкинь ты из головы всю эту муру. Вступлю, будь спокоен!

— Когда? — приставал я к нему. — Ведь экзамены уже на носу!

По моим представлениям, вступление в ряды, каким бы формальным оно нынче ни было, требовало все-таки определенной — и не очень быстрой — процедуры. Сперва комитет… потом собрание… потом…

Но вот и экзамены уже прошли, и свой троечный аттестат он уже получил. Пора было подавать документы в приемную комиссию института, а он на участившиеся мои вопросы о комсомоле все отмахивался:

— Пап, ну что ты волнуешься? Я же сказал, что вступлю, значит, вступлю!

И что вы думаете? Действительно, вступил. Ушло у него на это, как он мне объяснил, всего-навсего полчаса. Вместе с секретарем их школьного комитета комсомола они, улучив свободную минутку, сходили в райком, и там сразу же, без всяких хлопот, выдали ему новенький комсомольский билет. Который, впрочем, с тех пор ни разу в жизни ему не понадобился.

А исключить его из комсомола если и могли, так разве только за неуплату членских взносов. Он их не заплатил ни разу. Платила бабушка — моя теща, ветеран партии, которая к постоянно висящей над внуком перспективе исключения из комсомола относилась с таким же священным, мистическим ужасом, как я в годы моей комсомольской юности. Поэтому каждый месяц, запасшись в качестве взятки недорогим букетиком цветов, она отправлялась к секретарю той комсомольской организации, к которой был приписан ее незадачливый внук, и аккуратно уплачивала за него полагающиеся копейки, получая взамен очередной штампик в его комсомольском билете.

Еще более сильное впечатление произвели на меня новые взаимоотношения с комсомолом, сложившиеся у сверстника моего сына — Андрея Зубкова. Андрей был сыном школьной подруги моей жены. Отец его был — полковник Генерального штаба. Взгляды его на жизнь и на литературу никогда не выходили за пределы, обозначаемые очередной газетной передовицей. Ни в какие политические, а тем более литературные дискуссии поэтому я с ним никогда не вступал. Но однажды — было это в пору знаменитых встреч Хрущева с творческой интеллигенцией, — не выдержал.

Леша (так звали полковника) о том, что происходило на этих встречах, знал из газет. А я, можно сказать, из первых рук. От Васи Аксенова и Андрея Вознесенского, которым на той встрече досталось особенно круто.

Поэт, как сказала Марина Цветаева, издалека заводит речь. В точном соответствии с этой формулой Андрюша Вознесенский, когда его позвали на трибуну, начал свое выступление так:

— Я, как и мой великий учитель Владимир Маяковский, не член партии…

Дальше он, естественно, собирался сказать, что, как и его великий учитель, он всей душой, всем сердцем… Ну и так далее…

Замысел был хорош. Одна только была у него ахиллесова пята: он не учитывал бешеного, взрывного темперамента Никиты Сергеевича Хрущева. Не дав Андрею развернуть замысленный им элегантный ораторский прием, Никита прервал его:

— Ах, не член? Не член партии? Да?.. И ты этим гордишься, да?.. Ну, так вот, на тебе паспорт — и езжай к своим заокеанским хозяевам!..

С Васей Аксеновым вышло примерно так же. Оказавшись на трибуне, он начал с того, что его отец, старый коммунист, был несправедливо репрессирован, отсидел семнадцать лет в сталинских лагерях… Дальше он, естественно, собирался выразить свою благодарность партии и лично Никите Сергеевичу за то, что они разоблачили культ личности Сталина, восстановили ленинские нормы партийной и государственной жизни и вернули ему отца. Но Никита Сергеевич и тут не стал дожидаться окончания этой сложной риторической фигуры. Прервав бедного Васю на полуфразе, он заорал: