Сквозь ночь

— Ага, — сказал Раколин. Действительно, тот — подполковник — был у них в сорок третьем.

«Неловкость какая!» — подумал Цыганков.

— Что же вам понравилось в рассказе? — спросил он.

— По правде написано, — сказал Раколин. — Все как было. И про бои, и про бомбежку, и про старшину, и как в разведку ходили… Только я, когда того «языка» взял, на себе его не тащил. Они ж там здоровенные были, разве такого потащишь? Я его приаккуратил по голове разок, а потом связал его же собственной сбруей и повел. Они, когда автомат спиной чувствуют, очень смирные делаются, прямо ручные.

— Так-так… — сказал Цыганков. — Это очень существенная деталь. Только, знаете, Федор Степаныч, я ведь Свечникова не с вас писал.

Оба испытали немалое облегчение. Федор Степаныч, помимо воли, даже улыбнулся и протянул руку к портсигару.

— Курите, курите, — сказал Цыганков, зажигая спичку. — Вы только поймите меня правильно, — продолжал он, истолковав улыбку по-своему. — Это, так сказать, собирательный образ, объединивший мои впечатления о многих людях. Так что и ваша доля в Свечникове есть, и вы можете по праву считать себя одним из героев моей книги.

«Заливает… — подумал Федор Степанович. — Не был он ведь у нас. Как же это все-таки получается? Вот притча…»

Тем временем Цыганков встал и, приотворив дверь в столовую, сказал:

— Ты бы, Машенька, дала чего-нибудь подкрепиться, а?

Заранее было условлено не делать ничего такого, что могло бы помешать непринужденной беседе; Мария Макаровна внесла в кабинет поднос, на котором стояли графинчик, две рюмки и тарелка с бутербродами.

— Ну вот и отлично, — сказал Цыганков. — Знакомься, Машенька.

— Раколин, — сказал Федор Степанович.

— Я уже вас знаю, — сказала Мария Макаровна щурясь. — По книге и по рассказам Дмитрия Иваныча. Ну, не буду вам мешать.

Через полчаса Цыганков сидел без пиджака, а Федор Степанович все еще вытирал шею платком. Пил он мало, хотя ему и хотелось выпить. «Неудобно, — думал он. — Вот влип в историю…»

Цыганков сделал вид, что ничего не произошло, сыпал фронтовыми воспоминаниями, говорил ему «Федя» и под конец так очаровал его, что тот тоже снял пиджак, выпил еще рюмку и сказал:

— А помните, Дмитрий Иваныч, под Белгородом, когда он танки пустил и «фердинандов» штук сто, а наша артиллерия ка-ак даст!..

— Да-да, я как раз тогда об одном наводчике писал, не помню фамилии, Савичев, что ли, — вот парень, шесть танков за день подбил!..

— Это что, вот у нас в полку один пэтээровец был, ну прямо колдун. Как приложится, так и готово. Вот давал!

— Да-а… — протянул Цыганков. — Было времечко… Вы, Федя, где войну закончили?

— В Берлине.

— Не довелось мне там побывать, — сказал Цыганков. — Меня как раз тогда на север командировали.

— А я на рейхстаге расписался, — сказал Федя.

— А когда демобилизовались? — спросил Цыганков.

— В сорок восьмом.

— И сразу на завод? — Цыганков заприметил, что ноздри у Феди причернены, как это бывает у слесарей, и в пальцы тоже въелась синеватая пыль.

— Нет, — сказал Федя. — На завод я не пошел.

— Учитесь?

— Нет, работаю, — сказал Федя. — В мастерской одной. «Металлобытремонт».

— Что же вы там делаете? — спросил Цыганков, наполняя рюмки.

— Что придется. Кастрюли паяем, мясорубки, ключи делаем, замок кому починить.

— Ну и как? — спросил Цыганков упавшим голосом.

— Ничего, жить можно. Рублей восемьсот выгоняю, иногда тысячу, зависимо от выполнения плана.

— Да-а… — проговорил Цыганков. — А чего на завод не пошли?

— Да уж так получилось, — неохотно проговорил Федя. Он помолчал и добавил: — Разряд у меня малый, я на войну с четвертым ушел, а теперь каждый ремесленник, два вершка от горшка, пятый имеет или шестой.

— Что ж, можно было подучиться, — сказал Цыганков.

— Я сам с двадцатого года рождения, — сказал Федя. — Посчитайте…

— Учиться, друг мой, никогда не поздно, — сказал Цыганков. Ему вдруг сделалось скучно и он натянул пиджак.

Федя дожевал бутерброд и сказал:

— Ну, извините. Пойду.

— Посидите, — сказал Цыганков.

— Нет, пойду — сказал Федя. — Пока домой доберусь…

Он встал и тоже надел пиджак. Цыганков подошел к книжным полкам.

— Я вам, Федя, книжку хотел дать на память, да вот нет ни одной в запасе, все раздарил. Вы знаете, у меня второе издание выходит, на днях должен получить авторские… Может, зайдете?

— Спасибо, — сказал Федя. — Зайду.

2

После ухода Феди Цыганков лежал на диване и курил. В пепельнице собралась горка окурков. Мария Макаровна вошла в кабинет и, став коленом на стол, открыла форточку.

— Лежишь?

— Нет, ты подумай, — проговорил он. — Кастрюли, чайники…

— Без кастрюль тоже плохо, — вздохнула Мария Макаровна.

— Полная грудь орденов, — сказал Цыганков. — Три планки по четыре штуки, я нарочно сосчитал.

— Там, наверное, больше половины медалей, — сказала Мария Макаровна, вытряхивая из пепельницы окурки. — Когда он придет, я попрошу его починить замок на черном ходу.

— Попробуй только!

— Все-таки писатели странные люди, — сказала Мария Макаровна. — Для тебя этот парень, должно быть, уже не просто Федя или как там его, а бог знает что — тип, что ли?

— Да нет, какой там тип, — поморщился Цыганков. — Просто я себя преглупо чувствую. Знаешь, бывает так — поднимаешься по лестнице, почему-то рассчитываешь еще на одну ступеньку, а ее нет…

— В общем, довольно смешная история, — сказала Мария Макаровна.

— Тебе смешно… — Цыганков спустил ноги с дивана. — А у меня вечер пропал.

Он поднялся, подошел к столу и с шумом отодвинул кресло. Мария Макаровна вышла из кабинета, осторожно притворив за собой дверь. Цыганков посидел над листом чистой бумаги, стараясь сосредоточиться. Через некоторое время лист был сплошь покрыт завитушками, вопросительными знаками, изображениями, кастрюль, чайников и довольно похожими набросками скуластого лица с челкой. Когда на бумаге не осталось свободного местечка, Цыганков скомкал лист, выбросил его в корзину, достал из ящика ворох фронтовых фотографий и долго рассматривал их.