Сквозь ночь

Сидя в кресле и томясь от Валиных прикосновений, Федченко говорит:

— Вы вечером сегодня чего делаете?

— А что? — отвечает она. — В город поеду.

— А вы не ездите. Дело есть.

— Не разговаривайте, обрежу… А какое дело?

— Поговорить надо.

— А вы сейчас говорите.

— Обстановка неподходящая. Еще и взаправду обрежете.

— Одеколон?

— Брызните трошки. Ух, пекучий, дьявол!.. Так вы после отбоя приходите к лестнице.

— Постараюсь. Пудры?

— Не надо, ну ее к лешему. Так придете?

Федченко выходит из парикмахерской бодрый. В бильярдной стучат шарами и разговаривают. Он закуривает и не спеша, вперевалочку идет по центральной аллее, жмурясь от солнца.

5

Адмирал просыпается в половине шестого. На спущенных шторах лежат расплывчатые, неподвижные тени ветвей. Федченко сидит у стола и читает, беззвучно шевеля губами.

Адмирал несколько минут смотрит на него задумчивым взглядом, едва заметно улыбаясь, затем хмурится и говорит:

— Одеваться. Душно.

Федченко помогает ему влезть в рубашку, подает пиджак, приподнимает левую руку и вкладывает ее в рукав.

— Может, пальто не надевать? — спрашивает адмирал.

— Нельзя, — строго говорит Федченко.

Он надевает на адмирала ненавистное куцее пальто. Порой ему всерьез кажется: в этой одежде — все горе…

Они выходят в парк. Со стороны волейбольной площадки доносятся бухающие удары по мячу. Они сворачивают туда.

Несколько минут адмирал стоит, глядя на играющих.

— Что же это вы не по правилам? — говорит он. — Этак-то не годится. Вот вы сейчас потеряли подачу, а подаете…

— Судьи нет, — смеется светловолосая девушка.

— Я бы посудил, — нерешительно говорит адмирал, — да мне на вышку не взобраться. Тяжеловат стал.

— А вы снизу. Ну ее, вышку…

— Ладно, — улыбается он. — Попробуем. А свисток?

— Алеша, дай свисток.

— Ну, раз и свисток есть…

Он живо ковыляет к скамье, садится, снимает шляпу.

— Что ж это — девять? — говорит он. — Пять на четыре не годится. Федченко, давай на ту сторону!

Он свистит. Разыгрывает подачу. Еще свисток. Федченко подает сильно, низким пушечным ударом. Никто не поспевает к мячу. Он ударяется о площадку и, перепрыгнув через подстриженные кусты туи, катится дальше. Девушка срывается в бег, но Федченко обгоняет ее. Он поднимает мяч и видит в конце аллеи высокую женщину в кремово-белом просторном пальто и мальчика, которого она ведет за руку.

— Товарищ, адмирал, — говорит он, вернувшись бегом на площадку. — Наталья Ивановна там… И Валерик.

— Где? — Адмирал шарит рукой по скамье, нащупывая шляпу. — Помоги-ка подняться… Извините, товарищи…

— Держите! — Федченко бросает мяч девушке и направляется вслед за адмиралом.

Мальчик, вырвав руку у матери, мчится по аллее навстречу.

— Ого! — говорит адмирал. — Чуть не свалил! Ну, слезай, брат, слезай, дай с матерью поздороваться…

Федченко хмурится, засовывает руки поглубже в карманы и старается идти как можно медленнее. При виде жены адмирала его всегда одолевает тяжелое, недоброе чувство. Ему неприятно в ней все. И то, что она выше мужа ростом и моложе его на целых двадцать лет; и то, что она вся какая-то точеная и пахнет духами; и то, что ей трудно приноровиться к натужной хромоте адмирала, а она все же приноравливается и идет рядом, чуть-чуть склонившись и нежно взяв его об руку.

Первая жена адмирала утонула вместе с сыном и дочерью в сорок первом при эвакуации тут же, на рейде. Федченко не мог ее знать, и никогда ему не удавалось как следует рассмотреть пожелтевшую фотографию, которую адмирал прежде носил в нагрудном кармане кителя, а теперь держит в бумажнике. Но ему почему-то кажется, что та непременно была одного роста с адмиралом, и даже, быть может, поменьше, с простецким лицом и мягкими материнскими руками…

— А у меня ленточки правдашние, как у тебя! — говорит Валерик. Он подбегает к Федченко и протягивает ему свою бескозырку с черно-оранжевыми ленточками, золотыми якорьками и надписью «Военно-Морские Силы».

— Ну, теперь ты настоящий моряк, — говорит Федченко.

— Ага. А покажи — где в волейбол играют?

— Идем, покажу.

Он берет мальчика за руку и, хмурясь, идет с ним назад, к волейбольной площадке.

6

Узкая полоска вечерней зари еще не угасла, а в дымчатом сиреневом небе висит уже тонкий серп луны, и на море едва заметно теплится переливчатая дорожка.

В санаторном клубе начинается киносеанс. В парке пусто, только на скамье под старым каштаном сидят двое. Вспыхнувшая спичка на секунду озаряет красноватым светом смуглое лицо с седой бородкой клинышком.

— Я понимаю, доктор, — слышится низкий, грудной женский голос, — спрашивать об этом нелепо и смешно. Но все же…

— Милый вы человек, Натэлла Ивлиановна, — отвечает. — Ничего смешного здесь, к сожалению, нет. Это очень печально и тягостно — сознавать, что от тебя ждут больше, чем ты можешь дать. Одному говоришь — гуляйте перед сном, другому — не ешьте мучного, третьему — пейте эту микстуру три раза в день. Иногда это помогает. А что прикажете сказать Тихону Иванычу? «Возвращайтесь, милый, на флот. Дышите полной грудью. Только, смотрите, дорогой, впредь избегайте волнений, не простужайтесь, не попадайте под бомбежку, остерегайтесь контузий…» Так?

Он умолкает, снова чиркает спичкой.

— Знаете, — говорит он немного погодя, — в одной пьесе старый лекарь, хороший человек со смешной фамилией, — у нас почему-то в пьесах писатели любят придумывать людям смешные фамилии, — так вот, врач этот, по фамилии, кажется, Бублик, говорит: я, мол, прощупал за свою долгую жизнь девяносто тысяч пульсов. Не представляю, как он там вел свой счет, я тоже когда-то пытался, да сразу же сбился… Одно только могу сказать: среди многих тысяч сердец, в которые я весьма старательно вслушивался, не было двух не то чтобы одинаковых, но даже и схожих. Каждое билось по-своему… Мне кажется, если бы мы хорошенько поняли это, люди жили бы дольше и, вероятно, лучше. А мы все еще строчим — адонис верналис, конвалярия майалис, доза поменьше, доза побольше…

Он снова умолкает. В тишине слышно, как где-то вдали играет духовой оркестр.

— Впрочем, все это стариковская болтовня, вы уж извините… — сердито говорит доктор. — В настоящий момент непосредственной опасности я не вижу.

— Поверите, я ни о чем другом не могу ни говорить, ни думать. Кажется, если б я могла отдать свою жизнь…

— Ну, знаете, милая… — совсем уже сердито бормочет доктор.

Ему хочется сказать, что все это дамская чепуха, глупости, что такого человека стыдно жалеть, им надо восхищаться, и еще многое другое. Вместо всего этого он бубнит: