Сквозь ночь

— Матрозе?

Боцман молча, превозмогая сердцебиение, полез в задний карман и вытащил военный билет. Солдат повертел его и передал другому.

— Ha, zum Teufel… — сказал тот.

Он ткнул боцману билет и сильно ударил его по шее. Боцман пошел дальше, не помня себя от обиды и злости, но до самого театра его больше никто не останавливал. Он обошел театр вокруг, все двери были заперты. Оглянувшись, боцман подергал служебную дверь, потом прошел в скверик и сел на скамью. Припекало солнце. В остатках воды на дне фонтана плавали раскисшие бумажки и еще какой-то мусор. Боцман окинул взглядом здание театра, оно было чем-то похоже на заколоченный гроб. Он вспомнил, что люк в задней стене, служивший для подъема декораций, никогда не запирался. Оглянувшись еще раз, он поднялся и пошел туда. Взобрался по железным пожарным скобам до второго этажа, толкнул люк, подтянулся на руках и влез внутрь. Поспешно прикрыв за собой люк, он посидел в темноте, задыхаясь и ничего не видя. Но постепенно глаза приспособились, и он стал различать знакомые предметы — колосники, кулисы, пожарный щит с киркой и лопатой… Он поднялся и пошел на сцену. Слабый, сумеречный свет, проникавший со стороны актерского фойе, скользил по кулисам, по сваленным на полу кускам старых декораций. Яшка прошел через сцену к реквизиторской. Владения Плюшкина были открыты настежь, два рыцаря из «Богдана» так и стояли здесь, держа алебарды в железных руках, похожих на изогнутые водосточные трубы.

«Не взял, паразит», — подумал Яшка. Он вернулся на сцену, прошел вдоль занавеса, потрогал тяжелые складки, потом взялся за веревку и, налегая всем туловищем, потянул. В зрительном зале было совсем темно, еле виднелся первый ряд кресел, обитых красным плюшем. Боцман кашлянул, звук гулко отдался в пустоте, нарушая гнетущее молчание. Боцман кашлянул еще раз и тихо сказал:

— Люди, львы, орлы и куропатки… — Он прислушался, как гаснут звуки в темном провале зала. — Рогатые олени, гуси, сволочи! — проговорил он чуть погромче. — Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно…

Звуки погасли, и снова стало тихо, но все-таки это немного приободрило его. Он прошел по трапу в зал, а оттуда в фойе, все время покашливая. Здесь было светло. Он глянул в окно на пустую площадь и поднялся этажом выше.

Выставка была на месте. Он сразу подошел к щиту корифеев и посмотрел на свою фотографию. Подумав немного, содрал ее со щита, почти не повредив — только краешек чуть-чуть надорвался, — и сунул в карман бушлата. Потом нашел сцену субботника из «Шторма» и тоже содрал ее. Он походил немного около щитов, вздохнул и направился вниз, но сразу вернулся и принялся, дрожа от возбуждения, сдирать со щитов фотографии, афиши — все, что там было. Он складывал это посреди фойе на полу, а потом завернул все в большую афишу и взял с собой. Еще раз посмотрев на площадь из нижнего фойе — вокруг было пусто, он вернулся на сцену, закрыл занавес и вылез через люк, держась одной рукой за скобы, а другой придерживая сверток.

Дома он застал на столе чугунок и записку:

«Дядя Яша! А чего вы не пришли покушать, мама обижаются, они же вас просили. Кушайте, пожалуйста, на здоровье, а мы с мамой пошли до тети на Сенной, а завтра приходите обязательно. Настя».

Боцман вздохнул. Он стоя съел полчугунка холодного пшеничного супа, а потом взял сверток и спрятал его в шкаф.

В последующие две недели он почти не выходил из дому. Раза три он колол дрова для жены Ивана Емельяновича и, кроме того, носил им снизу воду. Настенька прибегала из города с застывшими глазами. Ее сообщения были одно чудовищнее другого. Всех евреев погнали на кладбище. На Пролетарской висят пять повешенных — босые, а на груди бумажки: «Партизан». На Сенном открыли магазин, написано: «Только для немцев». На Малеванке подстрелили ихнего офицера и взорвали склад, там всех выгоняют из домов. И еще, и еще, и еще.

Боцман с каждым днем мрачнел. Пшенный суп жены Ивана Емельяновича становился все жиже. Он больше не мог ходить к ним, но Настенька всякий раз прибегала и тащила его за рукав.

Он как-то вышел в город. Народу на улице стало побольше. Он не знал, куда пойти, и, как всегда, пошел к театру. Еще издали он заметил, что служебный ход открыт, и прибавил шагу, но войти побоялся. Он покружил около здания и увидел, как из театра вышел знакомый ему актер Чарский. Он был, как всегда, в модном пиджаке и галстуке бабочкой, как будто ничего не случилось. Яшка поспешил, чтобы попасться ему навстречу.

— А, Ошлепин, — сказал Чарский. — Так-таки не уехал?

— Нет, — сказал боцман.

— Что же ты тут делаешь?

— Так, ничего, — неопределенно ответил Яшка. — А вы как?

— Да вот, как видишь, — сказал Чарский. — Со здоровьем у меня плохо, куда мне было ехать. Вот дело открываем, — он кивнул в сторону театра. — Жить надо же. Кусать и тому подобное.

— Да-а… — протянул Яшка. — Такое уж паскудство, ничего не сделаешь…

— Хочешь, поступай к нам, — добродушно сказал Чарский. — Мне как раз нужен человек. Ты сколько получал в театре?

— Четыреста пятьдесят, — сказал боцман.

— Ну и у меня будешь получать столько же. Только марками. По курсу дня, как говорится… Согласен? Ну вот! — Он щелкнул пальцами и улыбнулся, будто Яшка осчастливил его своим согласием. — Завтра приходи к одиннадцати.

На следующий день боцман пошел в театр. Чарский сидел в кабинете директора. Увидев Яшку, он сказал:

— Давай на сцену, у нас сейчас репетиции каждый день с двенадцати до трех. Ты будешь пока один, мы готовим концертную программу в сукнах, никаких декораций. Твое дело — занавес и чтоб на сцене все было в порядке, чистота и тому подобное. Понял?

Яшка отправился на сцену. К двенадцати часам здесь собрались артисты — какие-то девицы, все больше крашенные перекисью, с наклеенными ресницами и в очень коротких юбочках, несколько парней в длинных пиджаках и еще какой-то толстый с одышкой, которого боцман знал, но никак не мог припомнить, откуда и как его фамилия.

В оркестровой яме появились музыканты, они принесли с собой инструменты — скрипки, контрабас, кривые саксофоны, гитару, аккордеон и еще какие-то дудки, которых боцман и в глаза не видел.

Потом пришел Чарский, и они принялись репетировать. Боцман сидел на бочке и слушал, как хрипели дудки в оркестре, и как дирижер колотил палочкой по пюпитру и кричал: «Сначала, номер семь, еще раз, па-апрашу!», и как Чарский, бегая по сцене и стуча тростью об пол, показывал что-то девицам, и как толстый с одышкой пел непристойные куплеты. Временами ему казалось, что он спит и видит все это во сне; и что вот сейчас он проснется, а на сцене будут репетировать «Лес» или «Три сестры», и Коренева скажет: «О милые сестры, жизнь наша еще не кончена. Будем жить!», и режиссер в зале хлопнет в ладоши и крикнет: «Спасибо, Ольга Павловна, дорогая, спасибо!»

Но ничего этого не было. Все так же хрипели дудки, и дирижер стучал палочкой, и Чарский все так же бегал по сцене, размахивая тростью и щелкая пальцами. И боцман подумал, что он действительно очень похож на кота со своими усиками и круглыми глазами…

Через две недели Чарский вручил Яшке первые деньги.

— У меня без формальностей, — сказал он и отсчитал двести двадцать пять марок бумажками, похожими на керенки. — Весь дебет-кредит на месте, держи.

Яшка молча сунул деньга в карман я вышел. Было что-то глубоко оскорбительное в том, что ему даже не пришлось расписаться… У театра стоял большой щит, на котором была намалевана улыбающаяся крашеная девица в балетной пачке и было написано, что сегодня, в субботу, 30 сентября, состоится открытие эстрадного театра «Аполло» под художественным руководством артиста М. Чарского.

Было около четырех, спектакль должен был начаться в восемь. Яшка медленно пошел от театра, думая о том, что вот наконец он даст хоть немного денег жене Ивана Емельяновича. Ему очень хотелось есть и хотелось купить чего-нибудь для Настеньки. Он пошел через Сенной, но здесь уже никого не было, только какой-то тип предлагал камешки для зажигалок да бледная, худая женщина молча держала в руках почти не ношенный мужской пиджак. Боцман повертелся здесь немного, собрался уходить, но увидел фанерную будочку с вывеской «Закусочная» и вошел.