Сладкий плен его объятий

— Ох! — Девона отвела глаза, стараясь сдержаться.

За первые дни супружеской жизни она узнала, что каждая мелочь вызывает страсть ее мужа.

— Давай поедем в какое-нибудь другое место.

— Фоксенкловер мой, и я никому не позволю отнять его у меня.

Рейн, как обычно, внимательно наблюдал за ней. Девону это больше не беспокоило. То, что раньше она принимала за угрозу с его стороны, было просто манерой сосредоточиваться на объекте своего внимания. Рейн желал ее с самого начала, как желал и в эту минуту. При всей своей неопытности Девона это понимала.

— Я хочу тебя.

Девона проверила окошко над ними, чтобы убедиться в том, что оно заперто.

— Здесь? Наверное, не стоит. — Она засмеялась, рассчитывая на то, что Рейн поддержит ее шутку.

Он положил ее ноги к себе на колени и ловко снял с нее туфельки.

— Места маловато, — мимоходом заметил он, — но, думаю, мы что-нибудь придумаем, чтобы компенсировать этот недостаток. — Его рука скользнула вверх по чулку, к ее бедру.

— Не смей!

— Больно?

— Нет.

На самом деле Девоне действительно было больно, но она не желала обсуждать этот вопрос. С дерзкой улыбкой Рейн спустил ее чулки.

— Обещаю, ты не разочаруешься.

Верный своему слову, Рейн действительно позаботился о том, чтобы Девона не была разочарована.

Глава 12

К тому времени, когда до Фоксенкловера оставалось три мили, Девоне удалось привести себя в порядок. Шляпка, которую Рейн сорвал у нее с головы, снова была водружена на место. Щеки молодой женщины раскраснелись. Это, впрочем, можно было объяснить и духотой в закрытой карете.

— Никто не заподозрит, что ты по пути предавалась любви со мной, — уверял ее Рейн, подсмеиваясь над тем, как она нервничает. — Я уже говорил: это моя мать должна стараться угодить тебе, а не наоборот.

Девона раздраженно поморщилась.

— Она твоя мать, Типтон.

Как будто этого объяснения было достаточно.

— Я говорю вполне серьезно. Если мать или сестра скажут тебе что-нибудь обидное, немедленно пожалуйся мне.

— У тебя есть сестра? — удивилась Девона. — Ты никогда о ней не упоминал.

— Ты говоришь так, как будто я прятал от тебя любовницу. — Рейн никогда не мог понять, для чего мужчине выставлять напоказ всю свою жизнь.

— А ты действительно ее прячешь?

— Кого?

Девона облизнула нижнюю губу. Эта ее привычка вызывала у Рейна неистовое желание.

— Любовницу, глупец!

Рейн едва расслышал ее из-за шума крови в ушах.

— Ну, если и прячу — всего парочку, не больше! Было бы о чем беспокоиться!

— Целых двух!

— Если бы меня устраивала короткая, ни к чему не обязывающая связь, — продолжал Рейн, как будто не слыша ее негодующего восклицания, — я бы не стал тратить столько усилий, чтобы заполучить тебя в жены. Нет, — продолжал он, радуясь про себя, что Девона не пнула его в какое-нибудь особенно чувствительное место, — все мои силы пойдут на то, чтобы ты была довольна.

Девону не особенно обрадовало такое признание.

— Ты должен был сказать мне о том, что у тебя есть сестра.

— Зачем? Она еще ребенок. Старшие братья и сестры мало интересуются младшими. Вот, например, насколько у тебя близкие отношения с... Как зовут твоего другого брата? Того, который путешествует? — Рейн не стал напоминать ей о том, как вся ее семья объединилась, безуспешно пытаясь защитить ее, когда Девона приглянулась Рафинированному Трупу. Пусть считает, что у нее был выбор.

— Найл, — надменно ответила Девона. — Мои братья — взрослые мужчины. Находясь за границей, они помнят о нас и шлют нам письма. Ты можешь сказать о себе то же самое?

О себе Рейн этого сказать не мог, поэтому на вопрос не ответил.

— Пусть тебя не волнуют мои отношения с сестрой. Меня они, во всяком случае, не тревожат.

Догадываясь, что Девона собирается относиться к его сестре как к новому варианту Дорана Клега, нуждающегося в освобождении, Рейн попытался переключить ее внимание на что-нибудь другое.

— Смотри в окно. Фоксенкловер должен появиться слева.

Как он и предполагал, это ее заинтересовало. Энтузиазм Девоны, иногда трогательно наивный, но всегда искренний, вызывал у Рейна грустную улыбку. Он не помнил у себя таких наивных чувств даже в детстве. Глядя на Девону, которая чуть не выпала из окна, Рейн подумал, что отсутствие здорового любопытства было воспитано у него или, если угодно, привито ему.

— Рейн, вот, должно быть, и Фоксенкловер. — Девона оглянулась на мужа, оживленная и взволнованная. — Он выглядит старым.

Не устояв перед желанием обнять ее, Рейн посадил жену к себе на колени. Он обнял ее за талию и показал рукой в окно.

— Смотри, — сказал он, глядя на стену и на часть фундамента. — Это все, что осталось от старого строения. Оно сгорело дотла примерно в 1697 году. Бабушка говорила, что это было сделано в знак протеста против хитроумного налога на окна, введенного Вильгельмом и Марией[5].

— А ты что думаешь об этом?

— Что мой печально известный предок был не в своем уме. — Рейн качнул сережку в ее правом ухе. — Надеюсь, ты не побоишься иметь от меня детей. Скорее всего, Уаймены уже изжили дурную кровь.

Он прижал руку к ее животу. Может быть, она уже носит в себе его наследника? От восторга у Рейна закружилась голова.

— О, если в этом виноват твой предок, я уверена, что у него были на то веские причины.

Это было проявлением преданности. Смутное чувство, не дававшее Рейну покоя, утихло.

— Возможно, он ненавидел этот дом. И налог был только поводом, чтобы его разрушить. Этого уже никто не узнает. — Рейн пожал плечами. Его не особенно волновали темные секреты прошлого. — Так или иначе, он увлекся стилем Андреа Палладио, который в то время вошел в моду. Я не помню точно, как звали моего чудака-предка, знаю только, что позднее он стал приверженцем Берлингтона[6].

Карета замедлила ход и наконец остановилась во дворе. Всего один человек подошел к прибывшим, чтобы заняться лошадьми. Рейн сам открыл дверцу и вышел из кареты. Оглядывая двор, он мысленно сравнивал Фоксенкловер, каким он его помнил, с тем запущенным имением, которое предстало его взору. Именно этого он и хотел. Вынужденный уйти отсюда пятнадцатилетним мальчиком, Рейн мечтал о том, чтобы здесь все пошло прахом. Он ожидал, что почувствует удовлетворение. Но не почувствовал ничего. Совсем ничего.