Следы говорят

Подхожу ближе и, стараясь наглядеть певца, ищу его глазами... Вижу! Сначала мое

внимание привлекает большое темное пятно в хвое; приглядевшись к нему, различаю

играющего мошника. Позу его можно представить себе, вспомнив фигуру рассерженного

индюка. Шея и хвост круто подняты вверх, полураскрытые крылья опущены. Только глухарь,

как всякая дикая птица, стройнее и красивее.

В начале песни петух иногда поворачивает голову в стороны, но при точении она у него

обращена вперед. С главным ударом мошник отделяет от туловища опущенные крылья и

топчется по ветке. Разворачиваясь в кроне сосны и распуская крылья и хвост, он задевает и

роняет отмирающие иглы хвои. Слышно и шуршанье перьев от этих движений.

Я стреляю всегда только на коротком расстоянии, чтобы не делать подранка, а сбить

наверняка эту ценную дичь.

Под глухую песню втыкаю в землю палку. В следующую трель, не показываясь из-за

ствола, снимаю с плеча ружье. А глухарь смолк. Обычное явление, когда, пропев ряд песен,

он останавливается. Помолчал, чуть слышно тэкнул, затем снова заиграл. Шагнув в сторону,

чтобы не мешали ветви, бью под песню. Мошник бухнул оземь. Вдруг слышу над собой гул

полета и вижу, рядом на сосну опустился глухарь, – наверно, из молодых. Они прилетают с

утра и сидят молча, слушая игру «стариков». Не дав «молчуну» опомниться, стреляю. Он

зашатался, но не упал. Не тороплюсь со вторым выстрелом... Свалится. И через мгновенье

мошник, действительно, падает. Я стою тихо, ожидая, пока успокоится смолкнувший певец, –

тот, что играл справа.

Осматриваю свои трофеи. У певуна от прилива крови шея набухла и перья на ней от

такого утолщения кажутся редкими, видна между ними кожа. И языка во рту нет: «про-

глочен» – втянут в горло (проглатывание языка связано с особенностями глухариного пения).

У молчуна шея нормальная – тоньше, и перья на ней плотно прилегают к коже. Язык у него

на месте.

Полюбовавшись взятыми мной глухарями, подвешиваю их на широкие ремни через

плечо (так легче нести) и иду к тропинке.

Совсем рассвело. Ещё два мошника заиграли. «Крек», «крек» – изредка доносятся голоса

молодых петухов. Один даже перелетает с таким креканьем. Это единственный звук, который

глухари и на лету издают.

Осторожно удаляюсь, чтобы зря не тревожить птиц.

Внезапно резко и отрывисто «скиркнул» глухарь. Заметив меня, он подал «сигнал»

тревоги. Воцарилась тишина. Скирканье повторилось, его подхватили мошники в разных

концах тока. Заскиркали даже и те, о присутствии которых нельзя было и подозревать. Теперь

в это утро они уже не заиграют; да и завтра больше обычного будут осторожничать...

Утренний ток кончается часам к девяти, в теплынь – раньше. Однако, когда в полдень я

отдыхал на солнечной поляне, то в смешанном лесу, на голой осине, азартно заиграл глухарь.

В стороне сидела на дереве не то глухарка, не то тетёра. Глухарь подпустил меня на выстрел.

4

С половины апреля наступает разгар токов. Поют и молодые петухи, прилетающие сюда

уже с вечера. Оживление вносят глухарки: с рассветом они появляются на току, извещая об

этом громким квохтаньем. В морозный утренник старки показываются на току позже, –

чтобы яйца в гнезде не остыли.

В конце апреля вновь прихожу на подслух.

Задолго до захода солнца на земле запел мошник. Хорошо он оградил себя: с одной

стороны – чистый мох, никак не подойдешь, сразу выдашь себя, с другой – заслоняет певца

густой соснячок.

Солнце зашло, а кругом ясно. Далеко слышен прилет глухарей. В трех местах заиграли и

затихли. Перестал петь и старый петух на земле. Очевидно, заночевал внизу. .

Высоко в небе засветилась луна. Уже ночь, – в прозрачном воздухе чуть прибавилось

синевы.

Мягко ступая по мшаге, направляюсь к ночлегу.

По привычке вслушиваюсь в тишину и улавливаю... точение. Чудно! Всё спит в лесной

глуши, один только глухарь не может успокоиться, песню за песней поет. Около полуночи

смолк...

В два часа ночи возвращаюсь к току.

В бору лунные проточины. Взглянешь над собой – кроны просвечивают, дальше – свод

темнеющей хвои.

А в гуще леса сумеречно...

«Ци...ци...» – проснулась зарянка.

«Тэк!» – едва слышно отозвался ближайший глухарь. «Тэ-тэк!.. Тэ-тэк!» – с

промежутками твердил он. И опять – «тэк!». Помолчал. Начал сдваивать и заиграл.

Не громка глухариная песнь, а своим вкрадчивым шёпотом наполнила лес.

Затоковали и молодые. Некоторые пели робко, с частыми перемолчками, но по-

настоящему. А иные принимали игровую позу невпопад со своим токованьем, и пение у них

не налаживалось. На заре удалось подсмотреть, как один начинающий петух делал «пробу».

Часто-часто затэкает, а хвост не раскроет, пустит сплошной щелкоток и хвост распускает

веером, но вместо глухой трели издает креканье со скрипом. Другой первогодок хрюкал,

забавно ворочал шеей или, наершивая на ней перья муфтой, пригибал её к ветке – точь-в-

точь, как домашний петух перед дракой.

Затаившись у осины, наблюдаю глухарей. Вот мошник в пылу игры семенит ногами,

бежит в мою сторону с трелью «вжги-чири...» и, заканчивая её, с грохотом подлетает. Петух,

как говорят охотники, поет «на полу». С такой же «музыкой» приближается второй. Вдруг

соперники смолкли и бросились навстречу друг другу... Ударились и отпрянули. Схватились

клювами за шеи. Таскают один другого и немилосердно лупят костистыми сгибами крыльев.

Следы такой драки надолго остаются у бойцов в виде выдранных перьев и ссадин. Не

выдержал мошник, который был послабее, вырвался и побежал, вихляя хвостом. А

победитель, торжествуя, запел.

Пробую подойти к нему на выстрел, не удается, – улетает. В редком лесу заметили мое