Слезы и молитвы дураков

Страх Ешуа был еще приумножен тем, что сын равнодушно, без всяких сожалений, чуть ли не с презрительным великодушием, как какую-нибудь шлюху на Сафьянке, уступил ему Морту.

— Ешуа! Чего ворон считаешь?

— Сколько можно ждать?

Подождут, никуда не денутся.

Он не обращал внимания на гуляк, на их нетерпеливые просьбы и пьяные клики. Он был весь там, у колодца, с сыном. Но не знал ни как помочь ему, ни как спасти. Колодезной водой или стаканом белой поутру угли не зальешь.

Что же это у него за угли?

Надоумь, господи! Нельзя же, чтобы и сын погиб… Мало тебе моей Ханы и моей жены Хавы?

Почему ты за мои грехи караешь всех, кроме меня?

Или это и есть твоя самая страшная кара — смотреть и мучиться, и не знать, как помочь? А ведь смотрящие более несчастны, чем погибающие!..

Не отнимай у меня больше никого!.. Смилуйся надо мной и не спеши ко мне еще с одной чашей. Я уже пьян от горя… А чем от него опохмелиться? Чем? От тебя, господи, ничего не утаишь… в могилу не унесешь… Это только добродетели умирают, а грехи наши бессмертны… Но разве жениться по расчету грех?.. Разве грех, когда от тебя и не требуют любви, как не требуют ее от быка, когда к нему на случку приводят корову? Иегуда Спивак привел меня к себе, показал захиревший саженец и сказал: «Посади его, Ешуа, и поливай…» И дал мне деньги на землю и на воду… И я посадил его и поливал, и дважды на нем плоды созрели — Хана, царствие ей небесное, и Семен, храни его и помилуй!.. Но саженец не стал цветущим деревом: каким захиревшим был, таким и остался, ибо все на свете вырастает не из земли, а из любви. Земля мала, а любовь — необъятна… Я жил… терпел… поливал захиревший саженец, и что получил в награду? Корчму!.. В конце концов что наша жизнь, если не корчма у дороги, которую даже на ночь не запрешь — все равно кто-нибудь забарабанит руками в дверь и ввалится — корчма, которая для всех открыта и в которой все чужие… чужие… до гробовой доски?

— Да ты что, оглох, Ешуа?

— Пью, пью и ни в одном глазу!.. Ты часом, старый хрен, водицы в белую не подлил?

— Ха-ха-ха!

— Послушай, Ешуа! Это правда, что о тебе и твоем сыне говорят?

— А что говорят? — спросил плюгавый мужичонка.

— Говорят, будто они по очереди с Мортой: сынок в четные дни и в субботу, а Ешуа… только по нечетным!..

— Ха-ха-ха!

— Свиньи! — бросил корчмарь. — Пьяницы проклятые! Дерьмо собачье!

— Полегче, старый, полегче!

— Ублюдки поганые! — гремел Ешуа, вымещая на завсегдатаях корчмы свою злость и горечь.

— Да он, мужики, не может, — пропищал плюгавый мужичонка.

— Ха-ха-ха!

— Может, братцы, но по четным, когда Семен с Мортой валяется!

— Хо-хо-хо!

— Вон! Вон! Вы у меня больше ни капли не получите! Клянусь богом! Ни капельки… Даже за золото!

Ешуа бросился к столам и, задыхаясь от злости, стал собирать кружки, миски, стаканы.

— Зря ты, Ешуа, взбеленился, — попытался спасти положение Гурий Андронов. — Люди шутят…

— Убирайтесь к чертовой матери!

— Допьем и уберемся, — рассудительно сказал Гурий.

— Я закрываю корчму, — стоял на своем Ешуа. — Можете не платить.

— Не кипятись, Ешуа. Ну спорол человек глупость… так за нее всех наказывать?.. Эй ты, — обратился Андронов-младший к тому, кто ляпнул про Морту и очередь. — Проси у хозяина прощенья.

— А ты кто такой, чтоб приказывать? — набычился зачинщик. — Буду я еще за свои деньги у жида прощенья просить, — рокотал он.

Он встал и, запахивая на ходу овчину, зашагал к двери.

За ним устремились другие.

Только Гурий сидел, как прикованный.

— А ты чего? — спросил Ешуа, и Андронов-младший почувствовал в его голосе смертельную усталость.

— Привычка…

— Какая привычка? — потерянно произнес корчмарь.

— Допивать.

Гурий опрокинул стакан, закусил ломтиком соленого огурца, вытер пухлые, застывшие, как кокон, губы, многозначительно шмыгнул хрящеватым носом и сказал:

— Зря, батя, расшумелся… По мне: если от обиды весело, пусть меня обижают… слова не скажу… А ты: «вон!.. убирайтесь!»

Андронов-младший поднялся, небрежно бросил на стол монеты, угодил в миску, покаянно хмыкнул и удалился.

Ешуа выгреб ложкой брошенные Гурием в миску медяки, брезгливо обтер их коротким, всегда висевшим над стойкой полотенцем, отправил в ящик для выручки, маленький, темный, как логово, выдвигавшийся со скрежетом, и мысли корчмаря снова вернулись к Семену, к его дремучим словам, таившим непонятную угрозу, и странным безоглядным действиям, как бы подтверждавшим ее неотвратимость. Ешуа не столько ранили намеки на его возможную связь с Мортой (они даже льстили ему!), сколько угрюмая решимость сына совершить что-то такое, чего он, Ешуа, не мог постичь своим цепким и недюжинным умом. Все, что совершается в мире, полагал он, должно иметь свое объяснение. Все должно быть постижимо. Даже самое ужасное. Самоубийство Хавы пришибло его, но, если вникнуть, она ушла из жизни еще раньше — еще при жизни… Но Семен, Семен?.. Он меньше всего походил на ревнивца или мстителя. Как он ни привязан к Морте, а из-за нее поутру не станет водку хлестать или обливаться студеной водой из колодца. Да и за мать он мстить не будет, потому что в ее смерти есть и его вина. Вина — не селедка, на весах ее не взвесишь: чья больше?

Господи, не для Семена ли просила Морта ружье, а он, старый пентюх, готовый во всем потрафить девке, попался на удочку?

— Морта! Морта! — закричал Ешуа, ежась от догадки. Голос его отдавался в корчме, как в пустой бочке— глухо и гулко.

— Морта!

Он заметался, распахнул двери.

— Да здесь я… здесь, — сказала она. — В погреб ходила. Огурцы кончились.

Морта стояла перед Ешуа, прижав, как ребенка к груди, макитру с солеными огурцами.

Ешуа решил озадачить ее, не дать опомниться:

— Тебе зачем ружье понадобилось?

— Я ж говорила.

— Не ври.

— Чтоб лису убить, — пробормотала Морта, но ее бормотание только подлило масла в огонь. Теперь у Ешуа не оставалось никаких сомнений: сговор!

— Ты выцыганила у меня ружье по его наущению?

— Нет.

Корчмарь подошел вплотную, сжал ее запястье, да так, что Морта вскрикнула, выронила от испуга макитру, и та грохнулась об пол, разбилась и рассол заструился ручейком и потек к ногам Ешуа.

— Откуда он про шапку знает?

— А что — разве шапка тайна? — Морта нагнулась и стала собирать огурцы.

Ешуа смотрел на ее шею, на завиток волос, торчавший, как наживка для форели, на упругую спину с резко обозначенным желобком и пытался обуздать свою злобу. Но ни страсть, ни вожделение не умерили его тревоги. Она набухала, как волдырь, и Ешуа снова стало страшно.

— Послушай, Морта. Не серди меня, — проворчал корчмарь, не спуская глаз с ее согнутой спины.

Морта не откликалась.

— Выгораживаешь, а он — знаешь что о тебе говорит?

— Знаю.

Ей не хотелось разгибаться.

— Ни черта ты не знаешь! — вскинулся Ешуа. — Он говорит, что ты… курва!..

— Правильно говорит. Я и есть курва, для тех, кто меня не знает, — прохрипела она.

Ах, если бы корчма была бесконечной, и огурцов достало бы на всю жизнь! Только бы не разгибаться, только бы не смотреть в подожженные злостью глаза хозяина!

— Не было вашего ружья под стрехой, — промолвила Морта, собирая теперь черепки.

Ешуа остолбенел.

— И попоны не было… Ничего не было, — пропела она, как бы дразня его. — Если было бы, я потопила бы его.