Слипер и Дример

стало гулким. Уши заложило. Пространство сузилось и обтекло все мои пока ещё разделённые

тела по краям. Затем всё вокруг и внутри меня медленно, с нарастающей скоростью, двинулось.

Так поезд порой незаметно трогается с вокзала, пока вы увлечённо разговариваете с попутчиками.

«Ой, смотрите, а мы уже поехали!» — «Да ну?»

Так и здесь. Незаметно. Двинулось. Сначала прямо. А потом ноги стали тяжелеть и пошли

вниз. И всё начало куда-то падать по наклонной скользкой плоскости, словно разгоняющиеся сани

бабского слея по ледяному водосточному жёлобу. Ощущение скорости росло и росло.

Разгоняющиеся сани. Разгоняющийся автомобиль. Разгоняющийся самолёт. Разгоняющаяся

ракета. Разгоняющееся что? Скорость становилась совершенно неописуемой. За границами

обтекаемого, превратившегося в снаряд из мутного пластика, единого теперь тела всё слилось в

непрерывный, неразличимый поток. И только меняющиеся перегрузки свидетельствовали о том,

что в движении происходит смена направления. Как сквозь сон до слуха доносились чьи-то

далёкие переговоры по рации, обрывки проносящейся мимо музыки, смех, кусочки ругани… То,

среди чего летело моё тело, иногда менялось. Ощущение скользкого льда плавно перетекало в

чувство движения сквозь глубокие толщи воды, а затем всё срывалось с какого-то невидимого

края в бездну вертикальной стеклянной шахты. Желудок зависал в горле от внезапной

невесомости, но плавный выход из вертикального падения в спиральную дугу заставлял все

органы внутри тела опять прильнуть к позвоночнику. Кривизна поворотов увеличивалась,

перегрузка нарастала. Невидимый и неуловимый разумом лабиринт кружил меня по своим

тоннелям. Тяжесть давила всё сильнее. Медленно, но неумолимо. Вода. Жар огня. Опять

скользкий лёд. И так долго. Всё это было очень долго. Менялось всё вокруг. Менялся я. Менялось

тело. Менялось сознание. В какой-то момент внезапно позабылось, где я, шо я цэ такое и зачем.

Позабылась вся прошлая жизнь с её нелепостями. А что было до того? Что было вообще до

жизни? И что есть такое эта самая жизнь? Это тоже забылось. О будущем подумать было просто

нечем. Только одно всепоглощающее Сейчас. И два чётких ощущения. Плавность и немыслимая

дикая скорость. А потом, когда я потерял счёт времени, скорость стала падать. Замедление.

Тянущееся медленное торможение. Затем то, во что превратилось моё тело во время этого

сумасшедшего путешествия, скользнуло, словно капсула, в смутно ощущаемое гнездо. Невидимые

и непонятные пазы влезли в какие-то соответствующие им невидимые и непонятные желобки.

Что-то мягко сомкнулось со всех сторон. Полная остановка. А затем кокон моего тела раскрылся

лепестками, словно цветок, во все стороны. И я ослеп от внезапного яркого света. Винт хвостами.

Прыг-скок.

4

В больно синем висю, где хрипещут лосины

— Здоровеньким будь, Слипер!

— Сколько осеней, Дример!

«Слипер и Дример. Добро пожаловаться. Заходите как хотите». Вывеска на доме слегка уже

поистерлась, как и сам Дом. Кусты вокруг Дома смыкались ровными рядами солдатских шеренг и

расходились во все стороны кругами, превращаясь в большие деревья. Конца и края Лесу не было.

По крайней мере, так гутарили местные его жители, ибо никто этого самого края не видел, и даже

боялись предположить, что же он собой представляет. По тому, как Дример иногда пел «…край

суровый, тишиной помят», они понимали, что край ентот — не совсем дружелюбная штуковина и

разумению не подлежит. Разумение с потолка вторило: «Не подлежал со мной этот край ни под,

ни над. Разные тут и лёживали рядышком, и надлежали, но краю вашего не видало я». Ну и

оставили его как есть.

Мы, дорогой читатель, улыбнулись, ибо знаем: разве ж оставится нами в покое то, чему нет

нашего объяснения?

— Ни за что! — мявкнула Терюська.

Братья Слипер и Дример были единственными, кого Лес хоть как-то слушался. Но кто же из

нас не горит желанием иногда немного почудачить? Поэтому и Лес вёл себя иногда совершенно

безответственно, путал дороги, плутал сам, запутывался вовсе и жалобно звал Дримера или

Слипера, чтобы те развязали его из собственных запуток.

В целом всё было неплохо, жили все мирно, с прибабахами и тараканами, каждый со своими.

Чудачили-магичили кто во что угораздился.

Прибабахи вытаскивали на свет в редких торжественных случаях, а по будням держали их в

сундучке, где-нибудь на чердачке или в погребе, чтоб не испортились. Тараканы прятались сами.

У Слипера и Дримера прибабахов не было вовсе, али скрывали тщательно, но они были

челобреками настолько древними с точки зрения относительного пребывания лесного, что все

остальные уважительно качали головой и понимали вслух: «Склероз! Потеряли, видать, уже

давно. Много кто свои прибабахи почем зря теряет, за тараканами бегая».

А братья были действительно очень ископаемыми в местном биологическом смысле. Копать в

них никто не собирался, верили на слово. Наверное, они были древнее, чем сам Лес. По крайней

мере, никто из жителей не помнил времени, когда бы здесь и тут не было Слипера и Дримера. Да и

в целом, и вообще мало кто чего помнил в Лесу. А что без них тут было бы, без братьёв-то?

Запутки так и рыскали по лесу, а попадёшься — не всегда и выберешься. Могли и до коликов

5

запутать. Колючие были и запутные — жуть! Шёл себе путник, а стал запутник. И привет

комсомольский непутёвый. А могли и вовсе защекотать до уржачки несусветной. Тогда только

звать братьев и оставалось. Только так Вселенская Ржа и отступала до поры.

Разные эти самые братья были по cвоему внешнему облику. Один, который Дример, всё

смурной ходил да сурьёзный, всё любил неброское надеть, серенькое да затасканное. А ежели ещё