Сломанный солдат
Шрифт:
А время текло незаметно, пока я сидел у пруда, погрузившись в свои переживания и забыв обо все на свете. Город уже начинал просыпаться. Машины чаще заколесили по дорогам, пульсирующим словно вены гигантского живого организма, перебрасывая все новые порции людей из одной точки в другую. Скрепя сердце, я поспешил присоединиться к этому безумному потоку.
Иногда кажется, что если утром, когда все люди спешат на работу, встать посреди дороги около входа в метро и не двигаться, то полусонная толпа сама понесет тебя дальше за собою, толкая из стороны в сторону, пихая в бок локтями, наступая на ноги, выкрикивая при этом на удивление оригинальные ругательства. Именно утром городской человек в полной мере проявляет свои творческие способности, выражая их в меткой фразе, брошенной вслед случайному зеваке, вставшему у него на пути. И таких гениев слова развелось
В тот день у меня не было настроения прислушиваться к людям – я надел наушники и включил плейлист, состоящий из грустных песен. Песни о разбитом сердце, об одиночестве, о злой судьбе – казалось, что все они были написаны обо мне, что каждая из них удивительно точно описывала сложившееся положение вещей. Вагон стремительно уносил меня все дальше и глубже, а я, закрыв глаза, старался не думать о том, куда он меня несет.
– Станция Новодачная, – изрек женский голос из динамиков в электричке, мчавшейся на север в направлении Дмитрова. – Осторожно, двери закрываются, следующая станция…
Моя остановка. Кое-как удалось выскочить из доверху забитого вагона, несмотря на гневное нежелание людей пропускать меня. С облегчением вздохнул свежий воздух, радуясь тому, что относительно долгая дорога осталась позади. До военной кафедры нужно было пройти пешком около пяти сотен метров. С другой стороны, плотный узел стягивался в моем животе все сильнее. Это чувство тревоги я испытывал каждый раз, приезжая сюда, но теперь оно было усилено во много раз и продолжало расти с каждым шагом, приближавшим меня к пункту назначения. В то время, как страх и волнение парализовывали меня, вокруг все словно сверкало радостью и пело от счастья. На небе не было ни облачка; прохожие улыбались и смеялись о чем-то; по обеим сторонам от дороги, ведущей от станции к институту, цвели ярко-желтые цветы, аромат которых разносился по окрестностям. Даже в мой унылый плейлист прокралась веселая песня. Мир как будто насмехался надо мной и над моими жалкими проблемами.
Одновременно со мной на платформу вывалилась группа молодых людей, так же одетых в военную форму. Знакомых среди них не было. Можно было предположить, что они учились на другом направлении, но путь они наверняка держали туда же. “Будущие камрады”, – подумал я, проходя мимо ребят, которые остановились около перехода через железнодорожные пути и стали живо что-то обсуждать. Завидев меня, они на мгновение притихли, пробегая по мне глазами, но, видимо, не найдя ничего интересного, вернулись к своему спору. Краем уха мне удалось услышать его часть.
– Фомин, не суетись! – говорил долговязый парень в очках с ехидной ухмылкой. Его китель и штаны явно разнились в цвете и полевом узоре, словно он наспех собирал форму из нескольких комплектов. – Мой знакомый был там в прошлом году и сказал, что всем плевать на мобилы.
– В прошлом году все было по-другому, и ты это знаешь, – хмуро ответил плотный парень с невероятно густыми бровями, нависшими над его мелкими, глубоко посаженными глазами. – После того, что те мудаки устроили в прошло году, нас не только обыщут на пропускной, но и не выпустят за пределы военной части.
Долговязый издал смешок, призывая остальных спутников разделить с ним его скептицизм.
– Как бы то ни было, можно взять орехоколы. Ими-то уж точно никто не запретит пользоваться. Да и вообще, я не вижу никакого смысла в этом запрете.
– Мы говорим о военных, – мрачно заметил Фомин. – Так что логика обычных людей тут не работает.
Справедливое замечание, как мне показалось. Грохот проносившейся мимо электрички заглушил их голоса на короткое время, и я обогнал их, успев перейти через пути как раз перед тем, как к станции подъехала следующая электричка, заново преградившая ребятам дорогу. Но одной тревожной мыслью стало больше: все они были коротко стрижены. Я и не подумал, что следовало бы подкоротить длину волос заранее.
Здание военной кафедры расположилось на самом отшибе кампуса, за пыльной тропой, по которой нередко разгуливали бродячие собаки, забредавшие в эти края из Долгопрудного. В дождливую погоду, особенно часто это
бывало осенью, в начале учебного года, тропу эту размывало до такой степени, что ходить по ней можно было лишь в берцах или резиновых галошах. В такие времена, чтобы попасть на занятие, нужно было преодолеть пару сот метров жидкой хлюпающей грязи, испещренной колеями машин и глубокими следами, оставленными такими же несчастными, которым пришлось идти той же дорогой. Высокие стальные ворота выросли передо мной из земли через несколько минут. Когда-то они имели грязно-зеленый оттенок, неплохо сочетавшийся с окружающими убогими видами, но теперь краска с них была дотошно соскоблена, и древняя заржавелая сталь первой приветствовала дорогих курсантов, возвращавшихся в альма-матер после летних каникул.У небольшого двухэтажного здания, в котором располагались учебные аудитории, стояли, сидели, разговаривали, кто-то читал книгу, кто-то молча пялился в экран телефона – студенты, уже курсанты, все в полевой форме. Их было больше, чем я ожидал, но гораздо меньше, чем могло бы быть, если бы весь поток не разделили на два. Собственно, моему потоку предстояло ехать в Б., второму – в Я., причем выезд их должен был состояться неделей позже. Остановившись, я прищурился, пытаясь найти знакомые лица, которых, увы или к счастью, было не так уж много. Большую часть людей я знал лишь из-за того, что учился с ними на одном факультете. Тут не было моих друзей, мало кого я бы мог назвать товарищем или даже просто хорошим знакомым. Товарищем по учебе – возможно, если обучение на военной кафедре можно было назвать учебой. Я кивнул паре таких людей, стараясь не замечать тех, с кем мне не хотелось здороваться или разговаривать.
Мои одногруппники, все девятеро человек, стояли в тени дерева, выросшего на небольшом клочке земли, огороженном бордюром. Я поспешил примкнуть к ним и ничуть не был удивлен тому, что Максим Кот, староста моей немногочисленной группы, тут же стал критически осматривать меня. Если все мы лишь притворялись солдатами и поддерживали видимость желания продолжать эту игру только ради получения военного билета, то он, как мне часто казалось, вжился в игру до такой степени, что совершенно утратил всякую связь с действительностью. Здесь он превращался в ответственного старосту, никогда не упуская возможности задать дополнительный вопрос преподавателю, дотошно готовясь к срезам знаний и экзаменам. Это можно было видеть даже по его берцам, которые всегда были идеально начищены и отполированы до блеска. Секундный взгляд на меня – и у Максима был готов предсказуемый вердикт.
– Лева, ты почему не постригся? Нам теперь всем может влететь из-за тебя!
Поразительно! Сборы еще не успели начаться – а у нашего старосты уже обострилось чувство коллективной ответственности.
– Забыл как-то, постригусь завтра перед отъездом, – пробубнил я, подметив, что вокруг было полно таких же нестриженых людей. Выговора за стрижку можно было не бояться.
– Уж будь добр. И берцы у тебя пыльные, их нужно бы почистить, – командные нотки проскальзывали в его голосе. – У ангара, вон там, можно взять губку, – он мотнул головой в сторону стойки с губками и гуталином у входа в ангар.
Я пробормотал что-то невнятное в ответ, но не стал прислушиваться к полученному совету. Максиму это, конечно, не понравилось, но больше он ничего сделать не мог. Ему оставалось лишь изредка неодобрительно посматривать на мои берцы.
– А фляги все купили?
– Макс, ты спрашиваешь это в десятый раз, – простонал Артем Абрамов, тощий и белобрысый парень, являющий собой тонкую грань между очень светлым блондином и альбиносом.
– Да хоть двадцатый раз, у всех с собой должны быть фляги! – гордо ответил староста, принимая свою оборонительную позу. Нам всем была знакома эта поза, когда Максим, защищая свое мнение, пытался зрительно увеличиться в размерах, выпячивая грудь, широко раздвигая руки, вызывающе оглядывая каждого, кто мог бы с ним поспорить. Это поза означала: “Я прав, и как бы вы ни пытались меня в чем-то переубедить, вам не удастся это сделать. К тому же, я староста, так что вам стоит прислушиваться к тому, что я говорю.” В такие моменты спорить дальше было действительно бесполезно – он начинал проявлять чудеса твердолобости. Хотя в каком-то смысле нужно было отдать ему должное. Группе был необходим человек, который бы мог взять на себя всю ту ответственность, которую все остальные так старательно избегали. Пускай мы и наделили Максима кажущейся властью, избрав его старостой, эта игра шла на пользу всем. Нам не нужно было беспокоиться о подготовке аудиторий к занятиям, составлением билетов для экзаменов, организацией и прочей ерундой. Взамен же Максиму предоставлялась возможность немного покомандовать нами и почувствовать себя важным.