Слова на букву М

Холмс: Какой портрет?

Грей: ............ У меня был портрет,... который старел вместо меня.

Холмс: Где же вы его раздобыли!?

Грей: Его написал мой знакомый художник, когда мне шёл двадцать второй год. Мне навнушали, что моя красота - это что-то чудесное и достойное боготворения, а я задумался о её мимолётности, представил заранее, как уродует меня время и прямо вслух пожелал, чтоб эту участь живого существа приняло на себя произведение искусства...

Холмс: Какое нелепое заблуждение! Всякий материальный предмет страдает от времени.

Тут солнце скрылось, лишь тусклая красная полоска застрявшего между домами луча виднелась на стене. Дориан Грей отошёл от мольберта, взял сигару из ящика, лежащего на каминной полке, раскурил, затянулся и принялся пытаться зажечь от сигары свечу, что, разумеется, никак не удавалось.

– Вот и он примерно так рассуждал... Между вами есть сходство. Иначе бы я не стал разговаривать с вами, и сам он вам бы не явился. Не думаю, что тут что-то спиритуальное. Просто он, как и вы, обладал необычным складом ума: судил обо всём очень трезво - и вдохновенно; логично и непредсказуемо... И ничего общего с речениями папаши Шенди или парадоксами лорда Генри Уоттона, моего рокового краснобая...

– Словоблуда.

– сделавшего меня эстетом и...

– Тем, что к этому причитается. Интимные подробности оставьте при себе. Вернёмся к портрету. Нет, позвольте мне: он более двадцати лет старел вместо вас - и вдруг его изменения обратились вспять; по мере того, как жизненная влага покидала тело вашего друга, картина приобретала первоначальный вид, а вы навёрстывали свой возраст. Это было больно?

– Прежде всего я чувствовал страх и горе. Мне, однако, удалось выйти из ступора раньше, чем на мой единственный крик сбежались слуги. В собственном доме спрятаться нетрудно, а уходить незамеченными я научился давно. Майские ночи коротки. Я помчался со всех ног, к счастью, хорошо зная, куда именно направить стопы, и это было относительно недалеко...

– Вы отыскали профессора; он натурализовал вас в качестве Джастина Невермора, эксцентричного и артистичного американца, выкупившего дом и часть имущества Дориана Грея на аукционе, устроенном, согласно завещанию, в пользу - ?

– Вдовы Джеймса Вейна, живущей с двумя детьми в Чикаго, и мисс Хетер Мертон, разыскавшей своего ветреного возлюбленного ровно через два часа после его превращения из юноши в начинающего старца: счастливый случай в лице доброй проститутки привёл новую Герду в дом того же Мориарти, мессии лондонских головорезов и вообще покровителя всех гонимых. Завещание я составил примерно за неделю до этого кошмара по указанию Эжена и без лишних раздумий.

– Вы вообще, по-моему, как-то не слишком раздумчивы.

– Впечатлительность - вот ум художника. аукционе, устроенном, согласно завещанию, в пользу - ?Джастина Невермора, эксцентричного американца,

– Вы, наверное, даже ботинки себе почистить просите афористично.

– Это был бы высший класс!

– Для лорда Уоттона и подобных пустозвонов. Мне же дайте, пожалуйста, другой повод ответить взаимностью на ваше уважение: говорите по существу.

Рассказчик наконец зажёг свечи, бросил окурок в камин, взял новую сигару и сел в кресло:

– О`кэй, попробую теперь так. Джеймс Вейн впервые настиг меня на выходе одного из пригородных притонов, где тусовались нарки. Сразу приставил ко лбу ствол, быстро объяснил, кто он такой, но я успел предложить ему прогуляться до ближайшего фонаря; там он подзавис: напоминаю, что в свои сорок два я выглядел нежной маргариткой. Вдруг его голова с резкостью жабьего языка приложилась к фонарному столбу; бедняга свалился замертво (в смысле, Джеймс), и передо мной возник чудесный избавитель, пронзающий мрак кобальтом своих очей. В моей тогдашней ситуации говорят либо спасибо, либо я бы справился. Я сказал то и другое. Он ответил: "Но надо же было как-то с вами наконец заобщаться" "Давно за мной ходите?" - спросил я. Он: "С вашей последней поездки в Париж". Я: "Влюбились?". Он: "Не только" - и повёл меня в сторону большого города, говоря на своём странном французском, что имеет одну острую потребность и никто на свете, кроме меня, не может ему помочь; это не стоит скольких-либо денег, не отнимает много времени, это трудно лишь назвать и сделать. Что именно ему нужно?
– Смерть, собственная смерть.
– Я должен его убить?
– Нет, я могу предоставить ему подходящие для этого условия.
– Почему именно я?
– Потому что у меня такое лицо. "Вы не умеете говорить комплименты, - сказал я, принимая его за совсем свихнувшегося поклонника, - Мир стал иным, потому что в него пришли вы, созданный из слоновой кости и золота. Изгиб ваших губ переделает заново историю мира - вот так примерно ко мне обращаются". "Общие фразы, - выговорил он твёрже прежнего, - Зная хоть немного законы вселенной, скажешь это о губах любого человека, а уж то, из чего мы все сделаны, безусловно дороже любого золота". Я тогда предположил, что попросту не понимаю его, но буду не прочь пригласить его в гости. Я рассуждал про себя: сейчас мне очень нужен такой умелый защитник и оригинальный собеседник; а если ему осточертела его жизнь, вряд ли он покусится на мою. В общем, я ввёл его в свой дом как бесплатного квартиранта и за сутки привязался к нему так, что мог сравнить это лишь с моей многолетней близостью с Гарри, но я, сам не сознавая, как и в какой момент, стравил двух моих влиятелей, заочно, конечно: я пересказывал Эжену пассажи лорда Уоттона в надежде на опровержение - и как правило получал, чего хотел. Например, я заявил, что в наше время только бесполезные вещи необходимы человеку. Он попросил привести пример такой вещи. Я показал туалетный прибор чеканного серебра в стиле Людовика XV. Он сделал недоуменную мину: "Но это бритва - ею можно, кроме наведения марафета на щеках, разрезать бумагу, распороть ткань, перепилить верёвку; я однажды срезал на фиг вот почти такой же лишние волосы с затылка. При желании ею можно изловчиться почистить овощи или рыбу, накромсать хлеба или мяса, отточить карандаш. Да разве можно что-то острое назвать бесполезным!? А это зеркальце - им здорово подавать сигналы издали в хорошую погоду, проверять, всё ли спокойно с тыла и целы ли зубы. А это - какая-то чашка. В неё хоть молока налей, хоть чаю, хоть масла с фитильком, хоть под желе её пусти, хоть подставляй под кровь из носа или под град, чтоб сыпануть в шампанское. Всё это жутко полезные вещи. Но пусть меня назовут Кортесом, если они необходимы: если штука не греет, она - хлам". "Но он ведь очень красивы и сделаны из дорого металла" - говорил я; "Конечно, они чёрти-как красивы, - продолжал он топтать основы моей веры, - И мастер с торговцем огребли за них хорошую сумму. То, что вы сказали, Дориан, смахивает на загадку, отгадка которой - деньги, никчёмные и сводящие всех с ума". И всё в таком духе. Хотя иногда он словно не догонял, о чём речь. Так он не уловил ни малейшего смысла в призыве лечить душу ощущениями, а ощущения - силами души; уверял меня, что до него не доходит значение слова порок, а антонимом добродетели он всегда считал злодейство. Оговаривался, правда, что в молодости был склонен к нравственному экстремизму и перфекционизму, но это только обостряло его хроническую депрессию. Что же до поведения, то тут он совершено не заморачивался; понятие приличий его явно не грело. Он мог весь февральский день проходить в одних штанах, потом бросался в постель, как в озеро, не прекращая говорить о своей любви... к Богу. ... Наконец, я набрался духу и спросил, что он думает обо мне. Он печально нахмурился и вымолвил: "Вы живёте не по-настоящему, вы несвободны. Что-то большее, чем циничный и болтливый приятель, разлучило вас с естеством, и грознее мстительного матроса ваш враг-поработитель, но я затем и здесь, что встать между вами и ним, чем бы он ни был, впрочем, я знаю...". Меня пробрал озноб... Только один человек, кроме меня, входил в тайную комнату, где я хранил проклятый портрет - и выйти ему не было суждено. Я в очередной раз оглядел моего друга - сложение акробата, глаза крестоносца... Будь что будет. Мы поднялись на чердак, я снял завесу с портрета... На лице Эжена испуг схлестнулся с торжеством, и второе победило. Он подошёл почти вплотную к картине и, стоя ко мне спиной, спросил: "Вам известно, кто тут изображён?". Я отодрал сухой язык от сухого нёба и прошептал: "Я сам" - "То, что его рисовали с вас, ещё не значит, что это вы" - "Интересно! А что же ещё это может значить?" - "В ваш портрет вселился дух другого человека - Джона Грея, вашего отца". Тут у меня словно раскрылась вторя пара глаз. Двадцать лет мой портрет искажался - я расценивал это как отображение на нём моего увядания и нравственной порчи, но то, что я принял за изменение выражения лица на самом деле было трансформацией самой физиономии, незначительной, правда: всё-таки прямой предок... "Вы были с ним знакомы?" - спросил я, почему-то не чувствуя облегчения. "Да. Он хотел меня убить, но мои доброжелатели его опередили". Тут на меня (увы, не впервые) нашло то, что специалисты называют инспиративным аффектом: вместо ближайшего друга я увидел мерзавца, оставившего меня сиротой! Я сам не помню, откуда, выхватил нож, замахнулся - на этом моё покушение и закончилось: Эжен перехватил мою руку, заставил бросить оружие и толкнул меня к двери со словами: "Уйди, Люсьен, это уже не твоя война"...

– Я близок к тому, чтобы начать путаться.

– Мне самому осталось многое непонятным, а в тот момент я вообще обмер. Очнулся на кровати, рядом со своим защитником, по его лицу понял, что это был не страшный сон. Я спросил: "За что тебя возненавидел мой отец?". Он ответил: "Охотник не ненавидит зверя. Джон Грей был страстным охотником на людей".

– О, что-то проясняется - серийный убийца! Не позавидуешь вашей наследственности! А кто такой Люсьен?

– "А кто такой Люсьен?" - "Это ты, Дориан, - в прошлой жизни. Наш общий с Джоном друговраг (вот ведь словцо!), особенно, - прибавил, - мой". Затем он объяснил мне, что отец, вернее, его дух витал надо мной постоянно и искал, за что бы уцепиться. Портрет в полный рост, написанный с большим мастерством и чувством, ему прекрасно подошёл. Нестареющим он сделал меня не столько из желания услужить, сколько из соображений личной выгоды: я должен был оставаться узнаваемым и броским ориентиром, чтоб заманить в нужное место его вожделенную добычу. "И ты согласен на эту унизительную роль?" - вознегодовал я; он сказал: "Остальные пути мне заказаны. У нас был уговор с ним, и по-другому мне отсюда просто не выбраться... Боялся, что промаюсь дольше.". Я: "И что же ты сделал?". Он: "Я не должен ничего делать. Я буду ждать, когда он позовёт". С той ночи мой особняк превратился в камеру смертника, мудрого и стойкого, но время от времени я видел, как он тоскует, примечал, что он больше, чем прежде, думает и говорит о жизни. Помню, так он выразился: "Оптимист вспоминает её, как облачный день, пессимист - как звёздную ночь"; или ещё: "Деревья прекрасней всех земных существ: их мертвецы стоят с живыми рука об руку". Вам скучно? Скоро всё закончится. Всего пять дней............ В прихожей Мориарти я столкнулся с Хетти - и, прямо как в старинном романе, пал к её ногам в покаянных слезах, назвался себя чудовищем, превращённым в прекрасного принца и только что расколдованным. Она обняла мою голову, заплакала, и такими увидел нас Джеймс. О! я вызову на дуэль любого, кто назовёт Мориарти циником! И подпишусь тысячу раз под признанием его великим прагматиком: он тотчас отправил на Пикадилли разведотряд, вызвал к моим сокровищам ювелира-оценщика, а ко мне - психолога и лингвиста-репетитора, который двое суток прорабатывал со мной американские нюансы. Хетти всегда была при мне нежным другом. Мне не оставляли времени на скорбь; меня опекали, как младенца. И я действительно чувствовал себя не стариком, каким выглядел, а брошенным ребёнком - вернейшее подтверждение, что в портрете жил мой отец. Он меня оберегал, беря на себя как предназначенные мне болезни, травмы (мне случалось бывать в драках, но синяки и ссадины уходили на полотно), так и душевные потрясения. Двадцать лет - под наркозом! и вдруг... Мой первый завтрак: Хетти намазала булку маслом и вареньем; я откусил и застонал от наслаждения... Вот таким вот фениксом я через три дня разгуливал по Лондону, точнее, шёл на распродажу движимого имущества Дориана Грея, уже будучи новым владельцем его дома. Денег у меня оставалось совсем мало, я сумел выкупить только то туалетное серебро, о котором философствовал Эжен.

– А портрет тоже ушёл с молотка?

– Да. Теперь это была просто картина. Не обошлось без курьёза, весьма поучительного. Аукционист назвал лот, объявил начальную цену - 30 фунтов. Гарри Уоттон пропел из первого ряда: "Сорок!". И тишина!... Никому оказался не нужен этот смазливый негодяй. Даже мне... Гарри же вообще, что называется, дорвался: скупил все такни и вышивки, всю парфюмерию, кучу книг, интерьерных безделушек. Я скоро признался себе, что отправился на это торжище только из-за него, считая его последним близким мне человеком - вроде так он себя и вёл... На моём новоселье, обставленном, конечно, веселее, чем описывал давече Джеймс, он, Гарри подошёл ко мне познакомиться. Мы перекинулись парой фраз о Дориане Грее. "Это был очаровательнейший человек - пока не начинал говорить" - вот и всё, что заключил о покойном его лучший друг. Затем он стал являться повсюду в компании юного Альфреда Пула, строчащего на досуге подражания Теофилю Готье под именем Окассена де Бланшефлёра...

– Тьфу!

– Бог с ними. Я вернулся домой с любящей девушкой, которую нелегко было убедить в том, что у серийного убийцы Джона Грея не должно быть внуков. В конце концов она сошлась с... тоже странным, но более безобидным парнем.

– Кто-то из группы Мориарти?

– Да, химик.

– А где он сейчас?

– Понятия не имею. ... Я вообще его никогда не видел.