Слово — письмо — литература

Поскольку моменты индивидуального самоопределения, инициативы, ответственности в советский период последовательно подавлялись и господствовавшей идеологией и практикой социальных отношений, так что за несколько поколений они по большей части атрофировались, то основой символической идентификации россиян в постсоветскую эпоху стали прежде всего символы коллективной принадлежности к самому широкому целому — национальному сообществу. Причем главное место среди них заняли смысловые моменты, во-первых, отсылающие к воображаемому общему прошлому, а во-вторых, подчеркивающие семантику социальной пассивности («терпение», готовность к жертвам) и культурной примитивности («простота»). Для сравнения отмечу, что после распада «социалистического лагеря» в большинстве стран Центральной и Восточной Европы, включая балтийские государства, преобладают, по данным международных исследований, более высокие оценки настоящего и будущего, нежели прошлого. Напротив, в России и на Украине явно доминируют ностальгические настроения и стереотипы [251] .

251

См.: Роуз Р., Харпфер К.Сравнительный анализ восприятия процессов перехода стран Восточной Европы и бывшего СССР к демократическому обществу // Экономические и социальные перемены: Мониторинг общественного мнения. 1996. № 4. С. 13–19.

Эти тенденции к социальному упрощению и культурному неотрадиционализму еще усилились в последующие пять лет. В 1996 г. большинство россиян (до 40 %) видело воплощение «русского характера» в «простых людях» и «наших предках». В 1999 г. половина опрашиваемых выделяла в мысленном образе своего народа прежде всего «наше прошлое, нашу историю», 26 % — «нашу землю», 19 %— «наши обычаи, праздники, песни», 14 %— «великих людей нашей национальности» и т. д.

Важно, что этот переход основной массы населения за 1990-е гг. к позитивной оценке компонентов прошлого в обобщенной риторической фигуре коллективного «мы» был обеспечен группой россиян (а в основном — россиянок) зрелого возраста, с высшим образованием, жителями Москвы и Петербурга, голосовавшими на выборах за центристские партии и движения социалистической ориентации — «Яблоко», «Наш дом — Россия», «Женщины России» и партия Святослава Федорова, то есть как раз тем контингентом, повышенный интерес которого к исторической прозе я отмечал выше. Среди черт жизненного уклада, которые Россия «потеряла» за последнее десятилетие, именно эта группа во второй половине 1990-х гг. с особенной частотой выделяла символы великой державы и мирового приоритета — «гордость за свою большую и сильную страну», «ведущую роль в мире». К концу 1990-х гг. идеологический пассеизм интеллигенции и бытовой пассеизм массы — при поддержке большинства средств массовой информации, и прежде всего телевидения — сомкнулись. В базовом складе личности, в основном социальном типе современных россиян как опоры всей системы сегодняшнего российского общества и государства отчетливо выступили на первый план неотрадиционалистские черты.

Параллелью и контрастным фоном для подобного «перевернутого зрения», когда отдаленное прошлое видится крупней и светлей, чем окружающая тягостная реальность, выступил на протяжении 1990-х гг. массовый кризис доверия к каким бы то ни было социальным и государственным институтам России (за исключением армии и православной церкви). Отказ в доверии президенту и парламенту, судебным инстанциям, политическим партиям, виднейшим политикам сопровождался ростом коллективной подозрительности россиян в отношении самих мотивов деятельности как высших государственных чиновников, так и влиятельных частных лиц — крупных предпринимателей, руководителей массмедиа и др. В массе крепла уверенность, что «всем заправляет мафия», что «все коррумпированы», что государство не функционирует, а в стране царят безвластие, грабеж и разлад. По контрасту с устойчивыми советскими стереотипами, с одной стороны, и ожиданиями первых лет перестройки, с другой, росла неуверенность в будущем, особенно — у «промежуточной» группы сорока-пятидесятилетних. Эти настроения подхватывали и поддерживали не только малотиражные коммунистические или почвеннические газеты. Их муссировала популистская по своим ориентациям и риторике скандальная пресса, тиражировала сенсационная криминальная телехроника, пытались использовать, компрометируя друг друга, различные группировки лиц, приближенных к власти.

Больше того, по мере разрыва между властью и наиболее квалифицированными, активными, динамичными подгруппами российского общества, между властью и общественным мнением, между властью и всем населением России во второй половине 1990-х гг. — после первой чеченской войны, событий в Югославии, а затем второй Чечни — шел процесс политической, а отчасти и экономической изоляции России в мировом общественном мнении. Как ни парадоксально, внутри страны он привел к тому, что и власть, и население, и большинство средств массовой коммуникации не сговариваясь, но вполне единодушно сконцентрировались на значении, символах и символическом престиже национального целого, причем проецировали этот престиж преимущественно в прошлое. Все сколько-нибудь проблематичное, болезненное из образов далекого прошлого при этом последовательно вытеснялось, так что само оно превращалось в перечень утрат «за годы советской власти». Травматические же воспоминания о советской истории, поднятые перестроечной публицистикой и отозвавшиеся в негативных массовых оценках советского строя на рубеже 1980–1990-х гг., теперь сами были во многом перенесены на эти годы, правление Горбачева и Ельцина, которые-де и «довели страну до нынешней разрухи». Лучшим временем в массовом сознании становилась эпоха Брежнева, излюбленным предметом интеллигентской идеализации — последние Романовы.

Историко-патриотический роман как рыночный продукт и социальный факт

К середине 1990-х гг. издание исторических романов в расчете на массовое потребление встает в России на коммерческую основу. Серию «Тайны истории в романах» создает одно из наиболее мощных частных издательств — «Терра». Библиотечки «Россия. История в романах», «Государи Руси Великой», «Сподвижники и фавориты», «История отечества в событиях и судьбах», «Вера», «Вожди», «Великие», «Россия. Исторические расследования» и т. п. начинают выходить в частных издательствах «Армада», «Лексика» и ряде других. Объявленный тираж этих серийных книг — как для всей массовой беллетристики сегодня — обычно составляет от 10 до 20 тысяч экземпляров.

Некоторые из этих романов были написаны и даже впервые опубликованы в конце 1980-х — начале 1990-х гг., но теперь они приходят к читателю как массовый продукт деятельности частных предпринимателей: в рамках единой издательской серии, в типовой глянцевой обложке и через самые массовые, рыночные каналы. Они предъявлены покупателю как прохожему.Иными словами, предлагаются читателю в его социальном и культурном качестве «любого» — на прилавках или в киосках на вокзалах и крупных станциях железной дороги, в продуктовых магазинах, вестибюлях метро, в подземных переходах, их разносят в пригородных электропоездах.

Дело не просто в расширении масштабов торговли исторической или другой массовой книгой: подобное расширение фактически означает для социолога перестройку всей системы каналов распространения печатных изданий. Однако у функционирования подобной литературы есть теперь еще две важные особенности. Впервые в пореволюционные годы книги данного жанра предъявляются читателю как чисто коммерческий продукт, а не элемент пропагандистской системы государства, вне его прямого идеологического заказа или диктата, вне его монопольного финансового, экономического, социального обеспечения. Кроме того, на этот раз — в отличие от периодов взлета исторической романистики и читательского интереса к ней в 1930-е и особенно в 1970-е гг. — это их доминантное положение на рынке и в круге актуального чтения жителей России никем не оспаривается. У данной версии национального прошлого впервые в российской культурной истории XIX–XX вв. фактически нет идейного и художественного конкурента. Характерно, наконец, что подавляющее большинство авторов этих романов — вчерашние газетчики, рядовые члены Союза журналистов или Союза писателей. В любом случае — это люди без собственных имен, без литературных биографий и писательских репутаций. Перед нами, как и полагается массовому изделию, серийная и анонимная словесная продукция эпигонов. Так она далее (на примере нескольких серий исторических романов издательства «Армада») и будет здесь исследоваться.

Об историческом романе вообще и в России — в частности

Исторический роман в литературах мира — это роман о Новом времени, о процессах социальной и культурной модернизации Запада, прежде всего о модернизации Европы. Характерно, что в аннотированный указатель избранной исторической романистики Д. Мак-Гарри и С. Уайта (заведомо неполный, но единственный такого рода доступный мне) включено: романов об античной эпохе — 337, о Средних веках и периоде Возрождения — 540, о Западе после 1500 г. — 4015 (из них о Европе — 2052, о США — 1579) [252] . В самом общем плане исторический роман в условной, фикциональной, нередко даже притчевой форме представляет конфликты перехода от родового, статусно-иерархического социального строя с его традиционными формами отношений (прежде всего — отношений господства и авторитета), жестко предписанных сословных, клановых, межпоколенческих, половых и семейных связей к современному, буржуазному миропорядку, индивидуалистическому этосу, разным видам «общественного договора» и представительным формам выборной власти. В центре такого рода романов — «человеческая цена» подобного перехода для людей власти, высшей аристократии, военной и церковной элит (вообще по преимуществу — традиционной элиты), — с одной стороны, и для «нового» героя, обедневшего дворянина, представителя третьего сословия, «маленького человека», часто — женщины или юноши, которые первыми в роду, в своей семье получают собственную биографию, «делают» ее и так или иначе оказываются в средоточии сословных, династических, конфессиональных, межгосударственных конфликтов эпохи, — с другой (важный и популярный у читателей вариант массового исторического романа — biographie romanc'ee политического лидера, гения литературы и искусства [253] ).

252

Рассчитано по книге: McGarry D.D., White S. H.Historical fiction guide. N.Y., 1963. Известный по библиографическим указателям более ранний аналогичный труд ( Baker Е. А.A guide to historical fiction. L., 1914) был мне недоступен.

253

См. об этом статью «Биография, репутация, анкета» в данном сборнике.

Стратегические различия в трактовке этих тектонических процессов представителями разных — «восходящих» и «нисходящих», в терминах К. Манхейма — общественных групп, которые находятся в разных социальных ситуациях и исторических обстоятельствах, ориентируются на разных потенциальных партнеров и «адресатов» и чьи усилия к тому же осложнены разницей в их собственно литературных ориентациях и традициях, давлением значимых для них литературных авторитетов, доминантных жанров и формул современной им словесности, дают, начиная с произведений М. Эджуорт (1800), В. Скотта (1814 и далее), А. Мандзони (1821–1823), все многообразие национальных разновидностей исторического романа в странах Европы, Северной и Южной Америки [254] . Явные пики в производстве исторических романов и широком к ним читательском интересе приходятся на периоды строительства надсословного, уже собственно буржуазного национального государства (именно тогда в исторический роман приходят лучшие литературные силы эпохи, и жанр, как у Вальтера Скотта, становится доминантным для художественной словесности, приобретает собственно литературные амбиции) или — как, например, в Германии 1930–1940-х гг. с произведениями Фейхтвангера, Генриха и Томаса Манна и других — падают на периоды кризисов, катастроф, крупномасштабных испытаний для обществ этого типа, для порожденного ими человеческого склада [255] . На рубеже XIX–XX вв., в период расцвета декадентского и символистского исторического романа, ключевой проблемой, ведущим мотивом выступает собственно культурныйслом поздней античности или Средних веков, а материалом аллегорического повествования — гибель всего символического мира, «конец веры», пришествие эпохи ересей и т. п. [256]

254

В общем плане см.: Lukacs G.The historical novel. Boston, 1963 (работа была написана для публикации в СССР в 1937 г., но опубликован был только ее фрагмент в журнале «Литературный критик» (1938. № 12)). Из обзорных работ по основным регионам укажу лишь несколько: N'e lod G.Panorama du roman historique. Bruxelles, 1969; Fleishman A.The English historical novel. Baltimore; L., 1971; Dickinson A. T.The American historical fiction. Metuchen. 1971; Menton S.Latin America’s new historical novel. Austin, 1993; Muelberger G., Habitzel K.The German historical novel (1780–1945) //Reisende durch Zeit und Raum/Travellers in Time and Space. Der deutschsprachige historische Roman. Amsterdam, 1999 (последняя работа была доступна мне только в Интернете —.

255

Характерно, что для Германии в качестве такого пика Г. Мюльбергер и К. Хабитцель указывают 1850–1870 гг.; кстати, в этот же период формируется в общенациональном масштабе и идеология немецкой литературной классики. 1870-е гг. — второй (после 1830-х гг.) период расцвета русского исторического романа, когда выходят сочинения Г. Данилевского, Е. Салиаса, Вс. Соловьева, Д. Мордовцева и др.

256

Для России это романы Д. Мережковского и В. Брюсова.

В России XVIII–XIX вв. инициатива политической и социальной модернизации принадлежит, по известной пушкинской формулировке, «правительству», а группировки элиты (в частности, интеллектуальные слои с их журналистикой) складываются в процессах конкуренции за право истолковывать модернизационные представления верховной власти [257] . Характерно, что в 30-е годы XIX в., эпоху возникновения исторической романистики в России, идет борьба между аристократической жанровой формулой исторического романа, которую разрабатывает Пушкин, и подходами идеологов третьего сословия — развлекательно-нравоучительными романами Ф. Булгарина и др. [258] На это противостояние накладывается оппозиция идейной независимости (сдержанной критики власти, направленности и половинчатости социально-политических реформ), с одной стороны, и соглашательства с властью (официального народничества), с другой, которая позднее осложняется оппозицией западников и славянофилов и т. д. Все стороны при этом едины в своем неприятии решительных перемен и радикальных путей к преобразованию страны, но для славянофилов этот неприемлемый вариант воплощают западники, позднее для западников же — «нигилисты», революционеры-народовольцы и др. В этом смысле русский исторический роман XIX в. представляет собой как умеренно-либеральное, так и жестко-консервативное отталкивание от самой идеи кардинальных крупномасштабных реформ, тем более — от мысли о социальной революции. Показательно, что литераторы, близкие к революционному народничеству, а впоследствии — марксизму, не раз обращаясь к утопической романистике, практически не работали в жанре исторического романа.

257

См. об этом: Гудков Л. Д., Дубин Б. В.Понятие литературы у Тынянова и идеология литературы в России // Тыняновский сборник: Вторые Тыняновские чтения. Рига, 1986. С. 214–223.

258

О некоторых аспектах этой борьбы см.: Переверзев В. Ф.Пушкин в борьбе с русским плутовским романом // Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. М.; Л., 1936. Т. 1. С. 164–188.

Напротив, именно ситуация и герои революционных переломов в истории России (Разин, Пугачев, декабристы, народовольцы) образуют проблемный центр советского исторического романа 1920-х, во многом — 1930-х гг., а отчасти и всех последующих десятилетий. Точнее сказать, такова одна из идейных линий советской исторической романистики — условно говоря, «прогрессистская» (от Ю. Тынянова и О. Форш к Ю. Герману, а затем Н. Эйдельману, Б. Окуджаве, Ю. Трифонову, серии «Пламенные революционеры», отчасти — В. Шукшину, позиция которого, впрочем, была более противоречивой). Другая линия — державно-консервативная, история царей и завоевателей, причем как в ее «придворном» варианте, близком к официозу (А. Н. Толстой), так и в почвеннически-народной разновидности (романная сага Д. Балашова), а также в эклектической по поэтике и почвеннически-державной по идеологии авантюрной романистике В. Пикуля [259] . Эпигонская по идейным ресурсам и художественным средствам, популярная историко-патриотическая романистика 1990-х гг. находится в русле этого второго направления.

259

Процесс в так называемых литературах народов СССР (грузинской, армянской, украинской) шел во многом параллельно; ср. исторические романы К. Гамсахурдиа, С. Ханзадяна, Н. Рыбака, П. Загребельного и др.