Случайному гостю

Бабушка перестала напевать и, улыбаясь, подошла ко мне близко-близко.

— Но что ты такой смутный? — спросила она и пригладила мне волосы. — Три часа ночи прошли, а мы живы, и ты чувствуешь боль…. Чужую боль. Можна звеселиться, — она погладила меня еще раз.

— Где тут повод для веселья? — спросил я. — Лучше бы я чувствовал счастье или богатство.

— Это так просто, — ответила бабушка. — Посмейся, и счастье себя покажет…

— Ха-ха… — сказал я и чихнул.

— Спасибо, что не плюнул, — заметила бабушка и дала мне платок, платок, пахнущий «Быть может» и табаком. — Такой к тебе и дух радости придёт — как ото твоё «Хаха»…

— Дух радости? — спросил я. — Это то, что я переписывал почти сто раз?

— Нет, то текст. Не задавай дурных вопросов, мне известно, что в тебе есть ум. Дух радости — то Ангел, Божий Ангел. А есть еще Аньол Смутку, но то… печали, — сказала бабушка и взяла меня за подбородок, пальцы её пахли розмарином и яблоками. — Тот что з мечем за левым плечем…

Я взял бабушкины ладони в свои, наши руки были тёплыми. Я попытался узнать, о чём она думает, и увидел лишь яркий белый свет, где-то далеко, печальный голос пел колыбельную, всюду пахло ландышами…

— За левым плечом, — сказал я, моргая от света, — стоит известно кто. Он там так давно… И мне стало страшно, как бывает страшно в одиннадцать лет. — Он ведь не совсем печаль… Он…

— Но ты думаешь, что то не одно и то самое? — спросила бабушка, улыбаясь, — он всегда ждёт свой час, то час печали — не будь смутный, не дай ему права…

В ответ я неожиданно зевнул. В челюсти у меня хрустнул сустав.

— Спать, Лесик, спать, спать, — сказала бабушка и развернула меня в сторону двери. — Я запарю шиповник и ложусь так само. — Зевнув, она пошла к плите. Звякнули подвески на бра. — Иди спать. Сегодня не случится ничего интереснего. Гарантую, — повторила бабушка.

Как всегда она похлопала рамами, досыпая в выставленные между ними синие хрустальные плошки соль. «Жебы не змерзали окна…».

В соседнем подъезде кто-то бессонный, наслушавшись синкопов от Вороновских, робко постучал по трубам.

— Так всё-таки про боль, — вспомнил я черный плащ Всадника и гулкий топот его коня. — Как я могу её не чувствовать? Особенно чужую?

— Только обернувшись на зло, — сказала бабушка и выключила чайник.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

в которой многое оказывается там, где и было, за редким исключением А также: развешивание, помощь и перемена ветра С участием мышей и Мирей Матье

  24 декабря. Вигилия.

Понедельник — день Луны. Сообразно госпоже своей, переменчив с утра до вечера, беспокоен и считается тяжелым. Луна, повелительница всякого непостоянства, всеми сторонами своими сообщает людям обманную нежность чувств, томление духа и мечтательное состояние. Как и море, с которым связана.

Рожденные в понедельник дети Луны чаще других подвержены унынию, капризам, меланхолиям и обуреваемы подозрениями, во многом пустыми.

Все дороги, кроме морских, в этот день неблагоприятны ввиду случайностей. Поэтому день понедельник лучше всего уделить хлопотам домашним и близким людям, а также родне — дальней и ближней.

На гравюре из Старой Книги под покровительством Луны изображены самые разные фигуры — в их числе рыбаки и мореплаватели, отравители, воры, мужчины, одетые в женское платье, и вместе с ними разного рода жонглёры, шуты, танцовщики, комедианты и йокулаторы — постановщики мистерий.

— Не могу найти серебряные ложечки и лопатку, — сердито заявила бабушка, врываясь в мой сон. — Ты не видел? Ищу, ищу… И ведь помню как чистила!

— Это какие, кошерные? — зевая с хрустом, спросил я. В ответ бабушка сдёрнула с меня одеяло.

— Мне не до кашрутов, — сказала она и почему-то оглянулась. — Настаёт Вигилия, а тебе жартыки.

— Чего это, бабушка, вы все озираетесь, немцев в городе нет, — съехидничал я.

— Я б так уверена не была, — проронила бабушка, высокомерно и поддёрнула рукав.

— Хочу сказать, не всё есть поводом до фиглювания. Такое, Лесик, — добавила она, — вставай… — Фигли, анекдота… — ворчливо повторила бабушка в пространство и удалилась на кухню, за ней осанисто пробежала Вакса.

— Нет, бабушка, не видел, — проорал я из ванной. — А зачем вам лопатка?

— Обкопаюсь, — мрачно ответила бабушка, кружа у кладовки. Открыть ее она не решалась — оттого была сердита.

Вода из душа ринулась на меня ледяная, я взвизгнул.

С той стороны двери бабушка кашлянула и ядовито поинтересовалась:

— Не обпёкся?

— Вскипел, — буркнул я, зажигая колонку.

Бабушка всегда принимала по утрам холодный душ. И делала зарядку. Мы с Ваксой нет. Холодной воды боялись, а лучшей зарядкой считали спортивное ориентирование в холодильнике. Популярное тогда моржевание и обтирание льдом бабушка не приветствовала.

— Холод безконтрольный — то дорога до катара, — говорила она своей старшей дочери, моржевавшей, обливавшейся и голодавшей.

— Катара чего? — нервно спрашивала тётя Зоня.

— Всего, Зонечка, абсолютне, — отвечала бабушка, и действительно, сколько я себя помню, тётя Зоня усиленно лечила всякие воспаления — мумиём, мочой, горячим молоком с мёдом и похожим на мутанта грибом из банки.

Бабушка воспринимала это философски и давала тётке аспирин — от суставов.

— Я стараюсь обходиться без таблеток, — гордо заявляла тётка.

— Попей в суспензии, — душевно говорила бабушка. — Я розведу тебе в склянке. Никто не заметит.

В календаре Адвента лежит сухарик и витаминки С — драже в железной банке.

— Доброе утро, — говорю я, вкатываясь в кухню, озарённую присутствием бабушки с Ваксой на тахте и Вии Артмане в телевизоре. — А что это такие щедрые дары? Где, в конце концов, фасоль с жуками? Очистки?… Ни камешка тебе, не песочка, ни крапивки какой. Гляньте, только сухарь — такой пир, просто разорение…

Бабушка свирепо смотрит на меня поверх очков.

— Май менший ензык, — отвечает она, отхлебывая, с явным отвращением, какое-то варево из кофейной чашки, я принюхиваюсь.