Случайному гостю
Шрифт:
— А… — начинаю я, тут до меня доходит. — И… — продолжаю я, задумчиво. — О…
— Сколько букв ты скажешь ешче? — сурово рычит бабушка и клетчатым привидением выплывает из своего угла. Вместе с ней волной на меня плывет дар. Даже не так — ДАР. От него у меня звенит в ушах и обостряется зрение, да и слышу я больше, чем хочу…
— Я не специально, я не подумал, подождите… — пищу я.
Бабушка нависает над столом — плед сполз, кисть левой руки у бабушки перемотана разноцветными нитями.
— Повторяй за мной, — говорит бабушка. —
— Воимяколесакосыинити — бубню я, бабушка неодобрительно косится на меня и продолжает. — Я прошу: собаку и луну — дать мне силу и право на знание.
— Лунуисобаку — повторяю я и чувствую, как ноет ударенное «струмом» место.
— Боярышник и пепел…
— Пепелибоярышник…
— Пусть сохранят все в тайне…
— Пусть все сохранят в тайне…
— Зачем ты переставляешь слова?
— Зачем… — и я передергиваюсь от того, что узнаю, что только что, у соседа с первого этажа умер в больнице отец… Славино горе разносится по всему дому, синими злыми искрами, взламывая половицы.
— Разве это так важно? — спрашиваю я у бабушки.
— Ну то конечне — важно тылко глянуть Чубурашку. Такое, — резюмирует бабушка.
— Давай, гляди в бланку, сосредоточься… — и она отходит обратно в темный угол, как-то призрачно и беззвучно, вслед ей тянутся нити, но клубков я не вижу….
Никогда мне, видно, не удастся узнать, что это за произведение и кто его автор.
«Книга» — на старинной, позеленевшей от времени молескиновой скатерти, всегда закрыта. Ее красный сафьяновый переплет окован почерневшими серебряными птицами и буквами. Два тёмных фермуара подрагивают сбоку фолианта. Среди тёмных, хрупких даже на вид страниц — несколько расшитых закладок…
— Так, так, — раздается из угла. — Прентко, прентко, прентко: скажи книге, жебы открылась.
— Но она никогда не открывалась, — удивляюсь я.
— А ты часто просил? — бабушка стоит у тахты и как-то странно колышется — будто плохая картинка в телевизоре.
— Нет, — честно отвечаю я. — Но я очень хотел…
— То чего ты ожидаешь? Конца святу? Нового году? Чи свою оту… Чубурашку?
— Чебурашку, бабушка, — оскорбляюсь я.
— Едына холера, — нетерпеливо говорит бабушка. — Просим книжку…
— Да, — согласно киваю, — но как?
— Так, — говорит бабушка, — поглёндай внутрь себя. Видя мое недоумение, она терпеливо продолжает. — Ну закрой очи.
Я послушно закрываю глаза. Не давая Дару взять верх, я прошу:
— Бабушка, быстрее.
— А то что? — мстительно спрашивает бабушка.
— Молоко убежит… — бурчу я.
— Звыклые бздуры, — резюмирует бабушка, я слышу шорох пледа по полу, и она завязывает мне чем-то глаза. Тем временем колокол принимается за своё…
— Так. Ну, из чего сделана книга? — спрашивает она.
— Из бумаги, — говорю я, мысленно отгоняя звон.
— Нет, она очень давняя, очень, — говорит бабушка. Судя по звуку голоса, она ходит вокруг стола. Шагов я почти не слышу.
— Пергамент? — удивляюсь я.
— Верно, — говорит бабушка.
— Еще?
— Нитки?
— Нам они ни к чему…
Воцаряется
молчание. Плед шуршит по полу. Неравномерно гудит холодильник.— Сапьян! — торжественно произносит бабушка.
— И что?
— Попроси его…
— Смешно, бабушка, давайте попросим и чернила тоже.
— Но ты и посмейся, только нет на то времени, — довольно равнодушно замечает бабушка. Ставня на чердаке оглушительно хлопает. Вода в трубах издает короткий низкий рев — кого-то в доме посетила надежда набрать ванну. А может, Вороновские достучались…
— Лесик, говорю тебе: проси, умоляй — буде открой книгу, а то кончится все плохо, — говорит бабушка без всяких загадок и эмоций в голосе. — Час урушает…
— Я попрошу замок — торжествующе говорю я.
— Хм!!! — говорит бабушка, придвигает к себе пепельницу и раскуривает сигарету, — хм, — говорит она и тарахтит коробком со спичками. — Но то пробуй, чего нет. Имеем хвыльку часу.
Я вдруг вспоминаю о брелоке, белом брелоке с Ормянской. «Он отворяет… — пролетает нежная челеста в сумерках нашей кухни, — осталось призвать его».
Я зажмуриваюсь посильнее. «Седьмой, восьмой, девятый — держатся недолго», — тихонько говорю я. Сдвигаю повязку на лоб и открываю глаза — на скатерти лежит брелок, белый заяц, в лапах у него зажат факел, к брелоку прикреплен крошечный чёрный ключ.
— Именем владелицы ключей и хранительницы замков, я прошу…
У меня пересыхает в горле и страшно ноет спина, но я продолжаю:
— Я очень прошу помощи. Нижайше…
— Будь трижды благословенна Она, — доносится со стола тонкий голос.
— Ныне и вовеки, на всех перекрёстках, — заканчиваю я. Спина стихает.
Заяц становится на задние лапы и знакомым глухим голоском спрашивает:
— Что будем открывать теперь?
— Книгу, — говорю я, — старую книгу, вон ту на бланке, очень прошу.
Бабушка пытается поддёрнуть плед на руках и чуть не оцарапывает сама себя, пепел с ее сигареты падает прямо на скатерть.
— Нетрудно, — говорит заяц. — Неужели тебе не страшно?
— Пока не очень, — застенчиво говорю я.
— А сумеешь ли ты прочесть что-либо, когда она откроется? — спрашивает заяц, подходя к бланке и волоча за собою ключ.
— А она откроется? — пользуюсь я недозволенным приемом.
Заяц вместо ответа смотрит на бабушку, она смотрит на него сурово, словно Паллада, из облака табачного дыма.
— Хорошенькое воспитание, — говорит он ей.
— Ой, я прошу, — отвечает она. — Мы не в Трианонах Малых. Он же высказал уважение Ей? Чего еще?
— И то, — горестно вздыхает заяц, — год от года вы всё черствее…
Внезапно разгоревшимся маленьким ярко-красным огоньком-факелом он касается четырёх углов карты, бормоча при этом слова все как одно заканчивающиеся на -ус. Напоминает все это считалку: «Эус, беус, кислодеус».
«Энея звали Энеусом» — вспоминаю я.
Тем временем изображение на карте приходит в движение. Книга вздрагивает. На жёлтой стене за нею мелькает быстрая серая тень. Складывается впечатление, что кто-то пытается вытянуть из-под книги скатерть.