Случайному гостю
Шрифт:
— Ну ты посмотри, — произносит заяц. — Имя Госпожи сказано и услышано… Открывайся!
Книга подёргивается и рисунок на ней начинает, переливаясь радугой, изменяться…. Но ничего более не происходит.
— Скажи волшебное слово, — говорю я хрипло.
— Это какое же? — обидчиво произносит заяц, факел в его лапах пылает рубином, и смотреть на этот огонёк просто больно.
— Не «же», а «пожалуйста», — прокашливаюсь я.
— Хм… — издает заяц. — Пожалуйста, — и он ещё раз стучит палочкой по углам карты. Книга незамедлительно открывается. За столом происходит толкотня, зайцу прижимают лапку, он рассерженно кричит, бабушка вспоминает Раны
Я не отрываясь смотрю на книгу — никаких рун, завитушек, вычурных шрифтов — я вижу отпечатанную фиолетовым цветом, наверное третью копию обычной канцелярской страницы, медленно проступающую на правом развороте книги, бледные буквы гласят: «…тебя ждет испытание на прочность. Всякое испытание в конце концов исходит с небес: действительно ли твоя позиция находится в согласии с Божьей волей? Докажи это! Впрочем, если ты собрался в чем-то рискнуть, можно приобрести больше, чем потерять». Тут тень закрывает карту полностью, из нее, словно из разбитого окна, тянет уже знакомым холодом — вырвавшийся вперед заяц тараторит:
— А я так и думал, так и думал.
Он касается внезапно мигнувшим факелом углов карты и строго говорит:
— Закройся!
Карта немедленно тускнеет, тень истаивает на ней, словно влага на раскалённом камне.
— Я не прощаюсь, — произносит заяц в нашу сторону и становится, уменьшившись, вновь брелоком — белым гладким камушком.
— Ну, бабушка, — говорю я торжествующе. — Убедились? Обычная трактовка для бланки Книга! Самое главное — удалось её открыть… По моему — это знак…
— Жебы мала змогу [98] , ставила тебе двуйки, — говорит бабушка и тарахтит спичками.
— А я бы сжёг ваши пахитоски! — мстительно отвечаю я.
— Пахитосы остались в инней жизни вместе с каперсами, — отвечает бабушка, счищая с пледа нечто незаметное. — Ты невнимательный, и од того я зла. Не люблю быть зла.
— Бабушка, — говорю я, ласково, как говорят с детьми. — Причем тут внимание? Говорит Германия… Мы не на радио. Я давно все понял.
Бабушка зловеще кашляет.
98
если бы могла
— Дар сделал так, что я выпил того зелья, дар дал мне еще сил или усилил то, что есть — значит, дар поможет прогнать того, кто явится ночью. Вы чувствуете связь?
— Так-так, — радостно отвечает бабушка. — Я вшистко [99] и чувствую, и вижу, и даже без стёкол — только то не радио, а циркус правдывый… сделал Дар. Ха! Подумай — а ежели то не Дар? Внимание ни к чему, абсолютне, то так. У тебя в голове всё завьязалось в узел. Марунарский… то морской. Что-то такое я и предполагала. Наив. Комизма.
99
все
Я надулся. Бабушка расплющила останки сигаретки в пепельнице.
— Ты видел ляпку? — спросила бабушка, тревожно оглядываясь.
— Что еще за лапку? — переспросил я, на всякий случай оглядываясь тоже.
— Раны Господни, — сказала бабушка, — да что ты крутишься, вянтрак — клаксу, чорну клаксу…
— Нет, — честно сказал я. — А где?
Бабушка поджала губы.
— В книге, — процедила она. — Маленькая черная ляпка, за формой…
—
Петух!— Точно так!
— Смерть… — сказал я, и мне вдруг стало очень зябко. — Черный кочет, смерть моя. Подожди шестого дня…
— Спасение, — ответила бабушка. — И какой-то выход… Нет, или то вход…
В кухне похолодало, начинают тихонько подрагивать — сначала стёкла в переплетах, потом посуда в буфете, качается абажур, и стол, источающий вишнёвый аромат, разъяренно скрипит составными частями. Из пенала долетает стук.
— Раздевайся, — говорит бабушка.
— Полностью? — изумляюсь.
— Кожу оставь на себе, — отвечает она и как-то нехорошо усмехается.
Я послушно раздеваюсь, в кухне стужа и все тело идет пупырышками.
— Надевай все навыворот, — командует бабушка, как-то странно расхаживая вокруг меня.
— Тогда меня побьют, — робко замечаю я, рассчитывая, что бабушка сошла с ума не до конца.
— Не наденешь — могут забить… — отвечает бабушка, швыряя мне под ноги какую-то пыль.
При всём этом она ещё и бурчит нечто такое, от чего у меня моментально вспыхивает боль в спине.
— Закрой глаза!!! — кричит вдруг бабушка, снимает с себя плед и взмахнув им словно мулетой, швыряет на меня.
Глаза я не закрыл, мне было интересно. Плед упал на меня клетчатой волной и обдал запахом яблок, табака с черносливом и духов «Быть может» — бабушкиным духом. На минутку мне показалось, что сижу я под яблоней.
«Пенал» взрывается целой гаммой разнообразнейших стуков. Бабушка, одетая в нечто синее, длинное, мерцающее серебром, необычайно быстро для своих лет подходит к пеналу, крестится, оглаживает тёмную дверь, словно нажимая невидимые точки, и распахивает её…
Я сразу пожалел о том, что так и не закрыл глаза — из пенала навстречу бабушке шагнула она же… только лет на шестьдесят моложе. Все в той же синей с серебром хламиде. Такая же рослая и осанистая, с теми же крупными ласковыми руками, с такими же глазами и волосами — только у бабушкиной визави кудри тёмно-рыжие, того самого цвета, что во всех палаццо Серениссимы поэты уподобляли цвету золота и мёда или же горящим лучам солнечным. А глаза, освещающие мягким зеленым сиянием свежее румяное лицо, кажутся огромными.
«Фрэз, — вспомнил я. — Земляника»…
Именно так назвалась коробочка из-под пудры… я как-то нашел ее на шкафу, пустую и печальную. Отнес бабушке, она покрутила ее в руках, провела пальцами по краю черной лаковой крышечки — словно приласкала и сказала: «Моя пуделка… Отнеси обратно… То из инней жизни».
С минуту молодая и старая женщины постояли друг против друга, бабушка держала в пальцах, полную тёмным напитком, тяжёлую даже на вид рюмку из синего стекла, впитавшего в себя свет еще во времена, когда младший Кранах воплощал на холсте фиалковые очи Прекрасной Литвинки…
Бабушка сделала небольшой глоток и протянула своему двойнику, та постояла мгновение — прошлась пальцами по груди, щекам, тяжелым каштановым прядям, вздохнула, взяла рюмку, допила до дна… и исчезла. Бабушка покачнулась и скрестила руки на груди, лицо ее вздрогнуло и окуталось легким флёром тумана, словно вуалью.
Из разверстого пенала выскочил черный зверёк и, царапая когтями паркет, умчался вглубь квартиры; путь его отмечало шипение.
Я еще раз пожалел, что не закрыл глаза.
Из пенала повеяло чем то нежным, мне вдруг показалось, что очень далеко в белой башенке, кто-то поет грустную колыбельную, цветут липы и прохладой веет от заводи с кувшинками…