Слуга господина доктора

– Нет, он немец.

– А Чайковский?

– Русский.

– Я вот евреев ненавижу, – она расширила веки, – они, блядь, грязные все, вонючие. Я если знаю, что еврей, никогда с ним не лягу.

Я понуро кивнул. Раньше я столь же впечатляюще рассказывал, что не разделю ложе с антисемиткой.

– Скажи, а правду говорят, что немцы, они, блядь, пи…данутые все? – продолжала она, – вот если захотят посрать, а сортира нигде нет, так они прям берут кастрюлю и срут в нее?

Я был вынужден разочаровать ее и осведомился, кто выступил информантом по этому вопросу. Основным источником знаний в жизни Робертины являлась баба Поля, восьмидесятилетняя соседка, хохлушка. Украинцев Робертина тоже недолюбливала.

– Так кто эту оперу написал, ты говоришь? Есенин?

Определенно «Турандот» поразила воображение моей новой знакомой.

– Нет, Пуччини.

– Ага, Пучинин . Надо же так сочинить. Мужик с бабой херятся, а красиво как, а? – Она охмелело засмеялась низким смехом. Впрочем, пьяна она не была, просто у нее развязался язык. Становилось понятно, почему она так тщательно, словно иностранка, подбирала слова при нашем знакомстве. Надо думать, доброжелатели не только объяснили ей, но и убедили ее в том, что она, пожалуй, глуповата. Но она была хороша собой и молода, родной. Ныне я монах, скопец, чувства мои угасли, страсти увяли, и я философически смотрю на женскую плоть. Но если уж выбирать, то и сейчас я охотнее переспал бы с юной дурочкой, чем с престарелым академиком.

Я попытался исподволь вызнать у нее интересующие меня подробности. На стене моего подъезда, в рамочке, было процарапано, а затем крест накрест перечеркнуто слово «тимус» .

– Послушай, – обратился я к ней вкрадчиво, – что такое «тимус» ?

– Чего? – могло показаться, что она впервые слышала это слово.

– Это по-латински, название какой-то железы. Вы же в училище проходили латынь?

– Ну да, – важно сказала Робертина, – это мертвый язык. Ты знаешь мертвый язык?

– Да, – ответил я, потупясь, – старославянский.

– Нет, – ухмыльнулась Робертина, – мертвый язык один – латинский.

– Так что же такое «тимус» ?

– Поджелудочная железа. Это очень важная железа.

Вообще-то, Даша, тимус – это вилочковая железа. Она вырабатывает гормоны роста, а с взрослением организма перерождается в жировое тело. У меня возникли некоторые сомнения относительно красного диплома юной фельдшерицы.

Она курила, временами закашливаясь. Я волновался за ее здоровье. Сейчас Ты, читая это письмо, можешь подумать, что я цинично ждал постели, досадуя на затянувшуюся трепотню с красивой дурой. Нет, Дашенька, нет. Я сидел влюбленный, едва дыша, просто вспоминать мне об этом тошно. Я был влюблен. Передо мной была женщина, которую я видел, быть может, четвертый час в жизни, а я уже нафантазировал себе сады Эдема, как мы с ней будем любить друг друга вечно, как мы умрем в один день и встретимся на небесах, где вершатся истинные браки. Она кашляла, а я безумно боялся потерять ее – вот будет она хворать, хворать, а потом умрет. А я?

– Почему ты кашляешь?

– Х…йня, – ответила она коротко, – хронический бронхит.

«Вот, – думал я, – хронический бронхит, потом эмфизема, мучительная смерть, я у ее одра, всхрип последнего «прости» и дальше – одиночество» .

– Я пойду в ванну, – сказала она, – а то у меня дома ванны нет.

Она ушла в ванную комнату и закрыла за собой дверь. Мне хотелось заглянуть туда. Это же нормально, – думал я, – если нам все равно лежать в одной постели, так могу я хоть одним глазком взглянуть на нее при свете, в объятиях влажной стихии?

– Можно? – я поскребся робко в дверь.

– Да бога ради, – Робертина курила. Она была худощава, может быть, даже худа. У нее была нежная тонкая кожа, розовая, как у ренуаровских девушек – от горячей воды. На внутренней стороне предплечья примитивная татуировка – одна точка в центре и пять вокруг. Я присел на бортике, потом встал на колени и опустил кисти в воду. Мне хотелось прикоснуться к ней, но руки у меня были холодные (синдром Рейно, обычный среди невротиков). Робертина молчала, и пепел с ее сигареты падал прям в воду и распадался там в мелкие частицы. Я вынул отогревшуюся левую руку и взял купальщицу за локоть выше татуировки. Я вообще, часто использую левую руку.

– Что это? – спросил я про татуировку.

– Да это я в детдоме наколола, – ответила она, не меняясь в умном и грустном лице. – В центре я, – она показала на точку, – а с боков мои подруги. Мы там все себе накололи.

– Так ты любила своих подруг? – спросил я для поддержания разговора.

– Да уж, любила, – ответила Робертина и посмотрела мне в глаза расширенными зрачками, – Они, блядь, все муд a чки сраные. Ты бы видел.

Она выпростала мою руку бытовым, чуждым эротики движением и попросила:

– Давай не здесь. Сейчас я еще покурю, помоюсь, а уж тогда поласкаемся.

Я встал, вытер руки, и, едва не в слезах, пошел в кухню курить. «Она никогда меня не полюбит, – думалось мне, – ни-ко-гда» . И посмотрел на бельевую веревку. Ты же знаешь, всякий раз, когда мне кажется, что мое одиночество пожизненно, я со сладострастием смотрю на веревку. Вот буду я висеть, болтаться, и синий прокушенный язык будет глумливо дразнить мои зажившиеся на этом свете привязанности.

Я бросил сигарету недокуренной и подошел к зеркалу. На меня глянуло привычное лицо биологического урода. «Нет, подумал я, – это не лицо. Это ж...па. Я старый облезлый мопс, мне двадцать семь лет, у меня редеют волосы, у меня треть фальшивых зубов, я тощ, мое тело поросло волосами и нейродермитом – такие не созданы быть любимыми. Все мое достояние – острый ум, доброе сердце, ангельский характер и незапятнанная репутация – неважнецкий капиталец для донжуана».

Тем временем Робертина покинула ванную и подошла ко мне.

– Ну ты, – сказала она мне, – пойдем.

– Пойдем, – сказал я, – только зубы почищу.

– Послушай, – сказала она, – ты только не обижайся, я все время забываю, как тебя зовут. Можно, я буду называть тебя «Дима» ?

– Нет, – сказал я, – меня зовут Арсений. Ты запомнишь.

– Странное имя, – сказала она.

– Греческое, – сказал я. И пошел чистить зубы.

Пятью минутами позднее я вошел в прокуренную облегченным «Мальборо» комнату, где в постели, прикрыв наготу одеялом в розовом пододеяльнике с инфантильным рисунком – слоны, играющие в мяч, – лежал предмет моих вожделений. Я нырнул под одеяло и прижался к ней всем телом. Мы слились в объятиях и поцелуях.

Помню, меня поразили ее губы и соски – я раньше не встречал женщин со столь притягательными и чувствительными губами и сосками, но сейчас писать об этом не получается – все прошло, Даша, все кануло. По сути дела эта повестушка, которую я пишу Тебе, моему единственному читателю, всего лишь реконструкция прежнего чувства. Как любая реконструкция, она не заслуживает доверия.

– Как хорошо, – сказала девушка. И я поверил ей! Я даже не уверен, что испил до дна чашу наслаждения, я думал лишь: вот это да! – впервые я лежу в постели со столь красивой женщиной, и она, может быть, даже любит меня.

– Я люблю тебя, – сказала она в истоме. И я поверил! Хотя сам знаешь, чего бывало не скажешь в постели. Ich bin gecommen раз, второй, я был готов продолжать эту сладостную битву до утра, но она, уже пресытившаяся и утомленная, сказала:

– Ладно, хватит. Не слоны тоже.

– Почему слоны? – спросил я, опешив.

– Слоны по полтора часа палку тянут.

– Откуда ты знаешь?

– Один парень сказал.

– Да он пошутил.

– Не шутил он. Он в зоопарке работал. Спи.