Служанка
Шрифт:
– Стол уже накрыт, все только вас ожидают, – выпроваживая гостя из кабинета, прогудел Кражич.
– Бранко! – дождавшись, пока узкая, обтянутая черной хламидой спина дознавателя исчезнет за дверью, позвал друга Штефан.
– Да, милорд?
– Вызови ко мне девчонку, что за мной ухаживала.
– Илинку? – в голосе друга послышалось напряжение.
– Именно, – кивнул Штефан.
– Хорошо, – после секундной паузы ответил Кражич и вышел за дверь, а Штефан достал из кармана небрежно скомканный клочок ткани и, сев, расправил его на столе и принялся рассматривать искусно вышитый орнамент. Занятная вещица. Стежки все ровные, тонюсенькие, один в другой перетекающие и словно бы переливающиеся
Короткий стук в дверь заставил Штефана оторваться от созерцания замысловатого узора.
– Войдите! – отозвался он и откинулся на спинку кресла, глядя, как в кабинет проскальзывает служанка.
«А поклон-то мог быть и пониже», – отметил он и тут же поймал себя на мысли, что не прочь полюбоваться прелестями юными, что в скромном вырезе платья едва видны. Но ведь видны же? И воображение будят, и в руки просятся…
Штефан нахмурился. Да что ж его на этой странной девчонке заклинило? Точно, приворожила. А иначе как объяснить, что целыми днями только про нее и думает? Стоит вон, глазами своими бездонными смотрит, душу выворачивает, а ему хочется за руку ее дернуть, подол задрать и...
– Садись, – отмахнувшись от заманчивых видений, приказал он и придвинул служанке бумагу с пером и чернильницу. – Пиши.
А в ответ – красноречивый взгляд. Что ж она так смотрит-то? Права Салта, этой и языка не нужно, все глазами скажет.
– Что писать? – озвучил он безмолвный вопрос. – Все. Кто такая, кто твои родители, как оказалась в Белвиле, откуда грамоту знаешь, где вышивать училась и зачем эту тряпицу за раму портрета спрятала, чего добиться хотела? Что застыла? – хмыкнул он, заметив, как заледенело лицо девчонки. – Пиши.
Штефан надавил голосом и придвинул бумагу еще ближе, вынуждая служанку подчиниться.
Та упрямо закусила губу, посмотрела на него с непонятным раздумьем и взялась за перо. А он наблюдал, как быстро заполняется ровными буквами лист и не мог отделаться от мысли, что где-то в глубине души хочет, чтобы объяснение оказалось правдивым, сняло все подозрения и позволило бы ему… Что позволило? Да все. На миг он представил, что можно было бы сделать с этой девочкой, с губами ее спелыми, с телом нежным, что недосказанностью дразнит, с грудью, что в вырезе платья мелькает, прелестью своей манит. Плоть тут же откликнулась, дыхание потяжелело, и зверь насторожился, подошел ближе, принюхался, заворчал неодобрительно. Рагж!
Штефан, не отрываясь, смотрел на склоненную головку, на ровный пробор, на тяжелые косы, что до самой талии спускались, и ему хотелось снять вплетенные в них веревочные завязки, растрепать темные локоны, в губы сочные впиться, выпить их сладость, вкус распробовать…
Девчонка, словно прочитав его мысли, оторвалась от бумаги и подняла взгляд – такой чистый и безмятежный, что он тут же мысленно отвесил себе затрещину. Нашел, о чем думать! Мала она еще, чтобы голод зверя выдержать. Тому бабы крепкие нужны, сильные, опытные, которые знают, чего от них мужчина хочет и готовы страсть разделить, не осторожничая. А с девицами одна маета да глупые сантименты. Разве сможет эта девчонка дать ему то, чего он ждет? Разве сумеет понять, что он чувствует, на что надеется?
Штефан посмотрел на бумагу.
– Написала? – нарочито грубо спросил он, пытаясь избавиться от непонятного притяжения. – Давай сюда.
Лист оказался у него в руках. И снова
он поразился, что безродная служанка грамоте обучена и изъясняется складно, не задумываясь, и мысли легко в слова превращает.– Значит, ты сирота, выросла при монастыре из милости? – пробежав глазами по ровным строчкам, спросил он. – И монахини тебя читать и писать научили. А вышивка? Тоже научили? Это где ж такие сестры добрые, что задарма крестьянскую девку во все премудрости посвятили?
Взгляд синих глаз потемнел. Понятно, сердится. Не хочет тайны свои раскрывать. Но и он отступать не намерен.
– Или ты не крестьянка?
Ишь, как головой замотала. А косы-то так и скачут за спиной, в руки просятся…
Штефан и сам не заметил, как пальцы потянулись к темным змейкам. А они ведь и на ощупь, как живые. Гладкие, что шелк, тяжелые. Он провел ладонью по всей длине, коснулся мягких завитков на шее, спустился к плечу... А девчонка под его руками замерла вся, застыла, затаилась, даже дышать перестала. И взгляд на него вскинула, а в нем… Ох, и ударило его, закрутило, утянуло в глубь синюю!
Забыл, о чем спрашивал, обо всем забыл, утонул в глазах колдовских-погибельных. Еще немного, и…
– Уходи, – пересилив себя, просипел он. – Убирайся!
А на руках уже когти появляются, и зверь под кожей бьется, рычит, крови требует… Штефан едва сдержался. Из последних сил оттолкнул девчонку к двери и рявкнул:
– Вон пошла!
И та, наконец, очнулась от своего ступора, дернулась, как от пощечины, и из кабинета выскочила.
Штефан вздрогнул. Грохот захлопнувшейся двери резанул по сердцу и привел его в чувство.
Рагж… Что с ним не так? Никогда раньше не терял контроль над зверем, а как приехал в родовой замок, так сладить с ним не может, будто взбесился страж его, с ума сошел. Или это он? Он с ума сошел? А как ещё назвать то, что в душе и в сердце творится?
Штефан с силой потер лоб, пытаясь избавиться от навязчивого видения ладной фигурки, лица чистого, глаз прозрачных. И ведь все насмарку, толком и допросить не смог, забылся. Как заглянул в синь бездонную, так и пропал.
Он выругался и смял исписанную аккуратным почерком бумагу, но потом одумался. Расправил, даже руками разгладил и снова вчитался в ровные строчки.
«Я сирота, подкидыш, воспитывалась при монастыре из милости. Когда подросла, сестры обучили меня своему искусству, и я помогала им вышивать обереги на продажу. Три года назад монастырь сгорел, матушка-настоятельница погибла, сестры разошлись по другим обителям, и я осталась одна. Сначала перебивалась случайными заработками, жила на улице, а потом добрые люди подсказали, что в Алмазном краю можно работу найти. Я в обоз напросилась, что в Стобард отправлялся. А уже оттуда в замок пришла. А вам оберег вышила, потому что помочь хотела, за жизнь вашу испугалась».
Штефан хмыкнул. По виду правдиво, но внутри все равно сомнение гложет, не дает поверить в слова складные, бесхитростные. Но и во лжи ее не уличишь! Молчит девчонка, ни слова из нее не выжмешь. Ни звука. И ведь не притворяется. Он тогда специально руку ей вывернул, проверить хотел, закричит или нет. Не закричала. Побелела вся, губу прикусила и глазищи свои на него подняла, а там… Он поморщился. Нет, не сможет он больше боль ей причинить. Вроде, в плече у нее хрустнуло, а ножом у него внутри полоснуло. Вот и пойми, с чего. Не иначе, магия какая. Недоговаривает служанка. Не просто она обереги вышивала, видать, и наговоры знает. Да и как не знать? В приморских монастырях издавна две веры исповедуют: имперскую и местную, древнюю, от дедов и прадедов идущую. А та и наговорами богата, и шептаньями, и приворотами незаконными. Наверняка девчонка не один из них в памяти хранит.