Служанка

Я слушала старика и все сильнее стискивала кулаки. Ненавижу. Как же я ненавижу этих мерзких имперских ублюдков! Сколько зла от них, сколько боли! И никакой управы на этих выродков нет...

– Вот так вот, девочка. Ничего от обители не осталось, дотла выгорела. А остатки стены монастырской наместник велел с землей сравнять. Сказал, что на этом месте новый храм построит, Аэсту посвященный, и научит нас, диких, общую веру исповедовать.

Старик говорил, а у меня перед глазами проплывали родные лица сестер, воспитанниц, наставницы, и в сердце такая боль скапливалась, что хотелось кричать – громко, неистово, чтобы всю ее выплеснуть, до последней капли. Но я не могла. Сердце беззвучно рыдало, рвалось из груди, кровью захлебывалось, а с губ только сиплое дыхание срывалось.

– Тихо, девочка, тихо, – бормотал старик, поглаживая меня по руке и с тревогой заглядывая в глаза. – Поплачь, чтобы боль со слезами вышла, – уговаривал он меня, да только напрасно. Не было у меня слез. Закончились. Одна ярость в груди осталась. И неистовое желание отомстить.

– Ох-хо-хо, деточка, – шептал дан Скревц, и губы его жалко дрожали. – Кто ж знал, что все так выйдет? Да ты кушай, пирог вот, с капустой, – подсовывал он мне тарелку. – А я чай поставлю…

Он поднялся и, шаркая, двинулся к печи, но я вскочила из-за стола и остановила его.

– Не хочешь? – понял старик. – Что ж, пойдем, покажу тебе комнату. Отдохнешь с дороги, выспишься, а там уже и решим, как дальше быть.

Он вывел меня в темный коридор, поднял повыше свечу и медленно двинулся к лестнице.

– Вот такая у нас теперь жизнь, Элиния. В Сходнице обитель закрыли и в Бореце, в Корицах последняя осталась, да и ту, говорят, скоро упразднят. Лютуют маги, хотят старую веру под корень извести, выслуживаются перед императором.

Дан Скревц поднимался по ступеням и рассказывал, какие перемены наш край захлестнули, а я слушала и понимала, что за те два года, что на чужбине провела, время не стояло на месте, и то приморье, которое я помнила, осталось в прошлом.

– Ну вот, устраивайся, – открыв одну из дверей на втором этаже, сказал старик. – Тут когда-то Маленка, дочка моя, жила. Думаю, тебе здесь удобно будет.

Он посторонился, пропуская меня в небольшую, плотно заставленную мебелью комнатку, и вошел следом.

– Да, как жизнь-то летит, – вздохнул дан Скревц, зажигая стоящую на столе свечу. – Кажется, только недавно по дому маленькие ножки бегали. Такая она у меня хохотушка неугомонная была, хозяйка за ней уследить не могла. А теперь уж солидная дана стала, своим домом управляет, муж, детишек пяток да подворье. Редко ко мне заглядывает.

Старик обвел комнату взглядом и кивнул каким-то своим мыслям.

– Обустраивайся, Элиния, – добавил он. – Ежели что понадобится – стучи, я тут рядом, за стенкой.

Я поклонилась, благодаря гончара, а тот посмотрел на меня грустным взглядом, покачал головой и вышел.

Утро застало меня на ногах. Как ни пыталась я уснуть, ничего не вышло. Глаза сухими были, словно песком засыпанными, в груди комок стоял, будто спеклось там что-то, застыло ребристой глыбой, а в голове мысли зрели – темные, отчаянные. Не могла я смириться с тем, что Паницы больше нет. И смерть ее мученическую принять не могла. И так хотелось имперцам отомстить, уничтожить и их самих, и память о них. Вот только придумать не могла, как этого добиться.

Едва рассвело, я спустилась вниз, растопила печь и поставила на огонь чайник. А потом села к окну и уставилась на улицу, наблюдая, как медленно просыпается город. В домах напротив распахивались окна, из дверей показывались заспанные бабы, выставляющие за порог кувшины для молока, из соседнего флигеля слышалась брань, а где-то вдалеке звенел колокольчик молочника.

Я чуть отодвинула занавеску и увидела, как тощий паренек тащит свою тележку с двумя большими бадьями, останавливается и разливает по кувшинам молоко, а потом снова впрягается и идет дальше, в сторону Керде-нье – улицы пекарей.

– Уже проснулась?

Дан Скревц зашел в кухню и, шаркая, подошел к печи.

– Ишь ты, и чай заварила, – удивился он. – Молодец. В буфете пирог оставался, а в подполе масло и сыр есть, ты бы достала.

Старик кивнул на вбитое в полу кольцо.

Я потянула его и спустилась вниз, в холод подвала.

– Там еще варенье есть, справа на полке стоит, – крикнул мне сверху дан. – Бери и его.

Уже позже, когда мы с гончаром сидели за столом и пили травяной чай, дан Скревц спросил:

– И что ты собираешься делать?

Я попыталась объяснить, что хочу увидеть матушку, узнать, что с моим делом, а тогда уже и решу, как дальше быть.

– Вечером один мой знакомый в Кравер едет, может и тебя захватить, – подумав немного, предложил старик.

Я кивнула.

– Только осторожнее нужно быть, – вздохнул гончар. – Если я тебя сразу угадал, так ведь и другие признают.

Я снова кивнула. Дан Скревц мог бы и не предупреждать, я уже и сама думала о том, что нужно как-то скрыть лицо. И у меня даже идея появилась.

– Что? – спросил старик.

Я показала на себя и изобразила чардаф, что жены каринских мунисов носили.

– А ведь и верно, – одобрил гончар. – Ты пока посиди здесь, а я схожу к дану Строжеку, попрошу тебя с собой взять, ну и на обратном пути к дану Осеку зайду, чардаф куплю. А в нем тебя не только стражи, матушка родная не признает.

Это точно. Мунисы были обитателями равнинной части Кравера. Держались они особняком, жили по своим законам и были до крайности вспыльчивыми и воинственными. С ними даже имперцы старались без надобности не связываться.

– Дан Строжек и сам на муниса похож, такой же заросший, сойдете за семейную пару, – задумчиво произнес гончар. – И вот ещё что, ты сразу-то к дому своему не иди, покрутись вокруг, присмотрись что к чему.

Я кивнула.

– По-хорошему, разведать бы все, послать кого-нибудь к твоей матушке, договориться о встрече, – продолжил дан Скревц, – но ведь тебя не удержишь.

Это точно. Не могла я ждать. Мысль о том, что уже сегодня вечером я смогу увидеть матушку, была тем единственным, что поддерживало меня и не давало скатиться в отчаяние.

– Ладно, – старик поднялся и пошел к выходу, но на пороге обернулся. – Ты только из дома не выходи, – сказал он мне. – И не открывай никому. А уж я постараюсь побыстрее обернуться.

Я согласно кивнула и принялась убирать со стола, а дан Скревц снял с вбитого в стену гвоздя шляпу и вышел из дома.

Поздно вечером я покинула Мардис. Дан Строжек оказался крупным темноволосым мужиком, заросшим настолько, что на лице его одни синие глаза да белые зубы сверкали. А все остальное скрывалось под лохматыми волосами и густой бородой.