Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос

Это была самая необычная хвалебная речь, которую мне от кого-либо когда-либо доводилось слышать. В памяти встал зимний день в Пирре, высокая фигура в меховом плаще и одеждах из овечьих шкур. При мысли об этом я рассмеялась:

— Когда-то Антименид сказал мне то же самое, почти слово в слово.

— Антименид? — Тут его брови слегка приподнялись, а в голосе появился налет иронии. — Он сказал это из любви к тебе. Неужели ты этого не поняла?

Я не могла скрыть своего изумления: одного этого замечания оказалось достаточно, чтобы мне открылось все, что думает Церцил по поводу моего характера.

— Да ты что? — игриво сказала я. — Он обозвал меня алчной гарпией!

— Так оно и есть, милая.

— И еще добавил, что не завидует тому глупцу, который возьмет неосторожность на мне жениться.

Церцил взял обе мои руки. Отблески пламени светильника замерцали на его смуглом, изборожденном морщинами челе.

— Не буду спорить с ним, Сафо. В самом деле, весьма возможно, что на его месте я сказал бы то же самое. Но — не знаю, заметила ли ты, — уж если судьбой мне дано было полюбить тебя, то почему бы и ему тебя не полюбить? Может быть, за то же самое, за что люблю я тебя. И в том числе, без всякого сомнения, за твое бесхитростное простодушие.

Это был уже второй раз за долгие минуты, когда он вывел меня из равновесия.

— Безжалостность и простодушие? Да как такое возможно? По-моему, две вещи несовместимые.

— Отнюдь. Ты, как правило, не замечаешь индивидуальных особенностей в других людях. А если и замечаешь, то трогательно веришь в то, что они говорят, а не в то, что они делают или что из себя представляют. Молю тебя, останься такой навсегда, не меняйся! Это очень милая в тебе черта!

Мы оба чуть не лопнули со смеху. Затем я, охваченная неожиданным порывом, спросила его, по-прежнему державшего обе мои руки:

— Тебе доставляет удовольствие делить со мной ложе? — и сама удивилась этому своему всплеску нежности.

По-видимому, удивлен этим был и Церцил, потому что в первый раз заколебался, прежде чем ответил:

— Иногда. Вообще-то, когда как.

— От чего же это зависит?

Он покачал головой:

— По моему, мы достаточно наговорились за вечер, а?

Потом, в спальне, в полной темноте, он спросил меня:

— Ты теперь в кого-нибудь влюблена? — ласково гладя ладонями мое голое тело.

— Нет. То есть да… Не знаю.

— Так поведай мне об этом.

— Мне не о чем рассказать.

Он на мгновение замолчал.

— Ну, расскажешь, когда будет о чем, — сказал он.

— Ты так уверен, что в будущем будет?

Кончики его пальцев нежно пробегали по моему лицу — губам, скулам, носу, бровям.

— Я же тебя знаю, — произнес он. Затем, с оттенком двусмысленной иронии, добавил: — Не разочаруй меня, милая.

…На следующий день Агесилаид и Йемена, которые поженились менее чем за месяц до моего возвращения, приехали в Усадьбу трех ветров из Пирры, привезя с собой детей Исмены: Мику, Аттиду и маленького Гиппия. Каждому из них было теперь почти на пять лет больше, чем в то яркое солнечное утро, — столько лет прошло, а оно все так же свежо у меня в памяти! — когда я стояла на палубе огромного черного корабля, который увозил меня в изгнание, и смотрела сквозь поток слез, как печальное, освещенное солнцем лицо Аттиды сливается с безликой, машущей руками толпой и исчезает из виду. Что ж! Я и сама вижу, сколь важное место занимают в моей жизни расставания с людьми и обретение их вновь. Видно, такова моя судьба.

Глава тринадцатая

Старая рана ноет под шрамом: даже теперь мне трудно писать об Аттиде и любви, которую мы испытывали друг к другу. Порой мною овладевало искушение одним махом выплеснуть все на лист папируса, как отчаянную молитву, и благополучно предать забвению. Пусть память увядает, пусть мои вчерашние дни обратятся в безвестную пыль, из которой они некогда восстали. Но нет! Я не могу обойти эту любовь стороной. Ее присутствие чувствуется всюду: среди карабкающихся по стволам деревьев виноградных лоз, которые я вижу из окна своего дома, в вечерней звезде, которую мы так часто наблюдали вместе — она восходит на небо в тот блаженный час, когда все домочадцы возвращаются домой, в залитом лунным светом море и запахе дыма от костра в осеннем воздухе.

Эта любовь изменила для меня мир, его краски и форму. Из-за нее я долее не могу видеть все таким, как прежде. Я и сама-то не могу быть такой, как прежде, потому что я как часть этого мира изменилась вместе с ним. Нити нашей любви тянутся к краям земли, оплетая собой все сущее. Ни одна другая любовь, которую я знала, не была столь всеобъемлющей. Она превосходила любую страсть! Помню, я как-то раз подумала: протяну руку, зачерпну пригоршню звезд с небосклона, ночь зашуршит у меня меж пальцами, точно мягкая кротовая шкурка.

Когда я оглядываюсь назад, я вижу ясное, залитое солнцем небо, — спокойное, лучащееся, исполненное великолепия. Ту краткую пору цветения, когда по весне над Лесбосом рассыпается бело-розовая слеза. Но чистые, безмятежные дни, дни блаженного счастья, оказались преходящи: наша вечность длилась два года, не более, а затем надвинулись грозовые тучи и струи ливня смыли опавшие лепестки, навсегда унеся с собой нашу весну.

И пускай светлые денечки посещали нас и после — и летом пышущим жаром, будто в лихорадке, и подернутой грустью-тоской осенью, — никогда уже больше не вернется к нам свежесть утренней зари, когда любовь, дотоле чистая и безвинная, раскрывается, словно алая роза из бутона, разгораясь в страсть. Что же! Теперь лепестки розы унесло ветром, вот-вот нагрянет притаившаяся за горами зима. Зачем же я по-прежнему сижу здесь, среди духов и теней минувшего? Мне остается так мало времени, солнце скоро зайдет.

…Это был первый теплый день в году. Я вернулась из Усадьбы трех ветров в некоем потрясении, едва переступая ногами: все мои чувства пребывали в сладостной агонии. Глаза мои ослепли от солнечного света и белизны цветущих деревьев; пение птиц, переполнявшее мое сердце, звучало как радостное божественное откровение, и все цветы на свете щедро дарили мне свое благоухание. Церцил читал, растянувшись на лежанке у южного портика. Когда я подошла, он глянул на меня и тут же на мгновение зажмурился, будто ослепленный увиденным. (А впрочем, это я чуточку польстила самой себе! Просто солнце находилось позади меня и стояло еще высоко; а ведь, поглядев на солнце, мало кто не зажмурится! Боюсь, даже наоборот: кто бы в тот миг ни взглянул на меня, охваченную страстными чувствами, сразу подумал бы: «Что за дурочка такая идет, пьяная любовью!») Церцил свернул свиток и сказал:

— Ну, милая, как тебе показалась новобрачная? Как по-твоему, достойна она свадебной песни? Или вся эта куча детишек малость подпортила впечатлениё?

Я едва слышала его. Я не спускала глаз с фигового дерева, что росло раньше в углу сада позади террасы. Никто не знал точно, сколько ему лет. У него толстенный расщепленный ствол, от которого тянутся, переплетаясь и заслоняя собой солнце, бесчисленные серые ветви. Древние узловатые корни зарылись вглубь, точно змеи — обитатели подземной стихии, а ветки походили на пальцы, пораженные артритом, и тем не менее на нем чудесным образом набухали почки всякий раз, когда приходила пора. Оно было для меня как воскресающий из зимнего небытия Адонис [127] . Мне виделось, будто оно извивается и движется, словно в танце, полыхая серебристым пламенем. Теперь только жалкий, омываемый всеми ливнями день отмечает место, где оно некогда стояло. Безжалостный топор садовника лишил меня этого источника света…

127

…воскресающий из зимнего небытия Адонис. — В Адониса были влюблены две прекрасные богини — Афродита и Персефона. Первоначальное разделение года на два временных отрезка — зиму и лето — миф объяснял тем обстоятельством, что Персефона и Афродита поделили молодого прекрасного бога между собой. Адонису было разрешено шесть месяцев в году пребывать на земле, а остальное время он должен был находиться в подземном царстве.

Церцил спросил с любопытством:

— Что это с тобой, Сафо? Ты смотришь на это фиговое дерево, будто не видела его никогда прежде.

Его голос был далеким, тихим, будто приходил ко мне из некоего другого мира.

— Да, ты прав, — кивнула я. — Я и в самом деле не видела его никогда прежде. Никогда — вплоть до этого мгновения.

Его зрачки снова сократились, будто кошачьи. (Опять солнечный свет тому причиной?) Я моргнула, покачала головой — и вдруг неожиданно видение поблекло, свет и краски стали такими, как положено. Но сердце и рассудок по-прежнему пылали, точно река яркого огня.