Смерть — мое ремесло

– Так!
– произнес он, немного помолчав. Казалось, он окаменел.

Я снова принялся вышагивать и дошел до стены часовни - Вернер все еще был на том самом месте, где я его оставил. Теперь я снова зашагал к нему. Некоторое время он стоял в нерешительности, затем повернулся на каблуках и ушел.

В тот же день в коридоре я встретил отца Талера. Он окликнул меня. Я остановился, вытянулся в струнку.

– Вот и ты!

– Да, отец Талер.

– Мне говорили, что ты был тяжело болен?

– Да, отец Талер.

Он молча оглядел меня, будто с трудом узнавал.

– Ты изменился. Сколько тебе уже лет, Рудольф?

– Тринадцать, отец Талер.

Он покачал головой.

– Тринадцать лет! Всего только тринадцать!

Он пробурчал что-то себе в бороду, потрепал меня по щеке и удалился. Я посмотрел ему в спину. Спина была широкая, могучая - и я подумал: "Предатель!" Волна безумного гнева затопила меня.

На следующее утро, едва я расстался с отцом и повернул на Шлоссштрассе, как услышал позади шаги.

– Рудольф!

Я обернулся. Это был Ганс Вернер. Я повернулся к нему спиной и пошел дальше.

– Рудольф!
– крикнул он, с трудом переводя дух.
– Мне надо с тобой поговорить.

Я даже головы не повернул.

– А я не хочу с тобой разговаривать.

– Да пойми же, Рудольф, мне надо тебе сказать...

Я ускорил шаг.

– Пожалуйста, Рудольф, не беги так. Мне за тобой не угнаться.

Я пошел еще быстрее. Подпрыгивая на ходу, он неуклюже бежал за мной. Я искоса взглянул на Ганса и увидел, что лицо у него стало красное, он морщился от напряжения.

– Конечно, - сказал он, задыхаясь от бега, - я понимаю... понимаю... После того, что я тебе сделал... ты не хочешь больше... разговаривать со мной.

Я остановился как вкопанный.

– Что ты мне сделал?

– Это не я, - смущенно проговорил он, - это мой старик. Мой старик выдал тебя.

Я изумленно взглянул на него.

– Как, это он рассказал наставникам?

– В тот же вечер!
– воскликнул Вернер.
– В тот же вечер он пошел с ними ругаться. Он явился как раз в самый разгар родительского собрания и обругал их перед всеми!

– Он назвал меня?

– А то как же! И еще добавил: "Если среди ваших учеников есть такие звери, их надо гнать".

– Он так и сказал?

– Ну да!
– почти весело воскликнул Вернер.
– Но ты не огорчайся, ведь на другой же день он написал директору, что ты тут ни при чем - виноват снег. И что я прошу тебя не наказывать.

– Ах, вот оно что, - медленно проговорил я и поскреб тротуар носком ботинка.

– Тебя наказали?
– спросил Вернер.

Я упорно смотрел на носок своего ботинка, и Вернер повторил:

– Тебя наказали?

– Нет.

Вернер нерешительно продолжал:

– А твой...
– он хотел было сказать "твой старик", но вовремя спохватился.
– А твой отец?

Я быстро ответил:

– Он ничего мне не сказал.

Немного помолчав, я поднял на него глаза и выпалил одним духом:

– Ганс, я прошу у тебя прощения за ногу.

У него был смущенный вид.

– Это ничего! Ничего!
– поспешно ответил он.
– Это все снег!

– Ты так и останешься навсегда хромым?
– спросил я.

– О нет, - ответил он, смеясь, - это только...
– он подыскивал слово, это... преходящее. Понимаешь? Преходящее.

Он произносил это слово с явным наслаждением.

– Это значит, - добавил он, - что все пройдет.

Перед тем как нырнуть в ворота школы, он обернулся и с улыбкой протянул мне руку. Я посмотрел на его руку в каком-то оцепенении. Пересилив себя, я сказал:

– Хорошо, я пожму тебе руку, но разговаривать с тобой я больше не буду.

– Ну, старина!
– воскликнул он изумленно.
– Ты все еще сердишься на меня?

– Нет, не сержусь.
– Потом я добавил: - Я не хочу ни с кем разговаривать.

Медленно, как автомат, я протянул ему руку, и мы обменялись рукопожатием. Я тотчас же отдернул руку. Вернер молча смотрел на меня, потрясенный:

– Ну и чудной же ты, Рудольф!

Он еще секунду смотрел на меня, затем повернулся и вошел в ворота. Я подождал немного и последовал за ним.

Весь день и всю эту неделю я раздумывал о нашем разговоре с Вернером и в конце концов с удивлением обнаружил, что, если не считать моего отношения к отцу Талеру, разговор этот ничего не изменил: веру в бога я потерял окончательно и бесповоротно.

15 мая 1914 года умер отец, но в домашнем распорядке не произошло никаких изменений - я по-прежнему каждое утро ходил в церковь. Мама занялась лавкой, и наше материальное положение улучшилось. Мама презирала и ненавидела еврейских портных не меньше отца, но считала, что это еще не повод, чтобы не продавать им ткани. Мама повысила некоторые цены, которые в свое время установил отец с такой смехотворно малой наценкой, что невольно казалось - прав дядя Франц, утверждая, будто он сознательно хотел причинить себе убыток.

Приблизительно неделю спустя после смерти отца, войдя утром в церковь, я был страшно возмущен, увидев, что наши места заняты. Я сел двумя рядами дальше. Началась обедня, и я принялся следить за ней по своему молитвеннику строчка за строчкой. Внезапно на меня напала рассеянность, я поднял голову и посмотрел вверх, на своды.

Мне показалось, что церковь растет, ширится, становится огромной. Стулья, статуи, колонны с какой-то бешеной скоростью отступают, удаляются в пространство. И вдруг стены церкви разом упали - словно откидные стенки ящика. Передо мной раскрылось безграничное, безлюдное лунное пространство. Ужас сжал мне горло, и я задрожал. В воздухе притаилась какая-то чудовищная угроза, все застыло в зловещем ожидании, казалось, мир вот-вот рухнет и я останусь один в пустоте.

Зазвонил колокольчик, я опустился на колени, склонил голову, положил левую руку на пюпитр, ощутил тепло и твердость дерева - и все кончилось.

В последующие недели такие припадки повторялись не раз. Я заметил, что приступ всегда возникал при каком-либо отклонении от привычного порядка. С тех пор я не делал ни одного шага, если не был уверен, что он не укладывается в рамки моего обычного поведения. Если же по случайности что-либо из моих действий, как мне казалось, нарушало распорядок, к горлу моему подступал комок и я закрывал глаза, не смея взглянуть на окружающие предметы, боясь, что они у меня на глазах превратятся в ничто.