Смерть — мое ремесло

Я работал лопатой по восемь часов в день. Даже ночью, во сне, я продолжал работать. Иногда мне снилось, что лопата движется недостаточно быстро. Обнажалась лента транспортера, мастер начинал кричать на меня, и я просыпался весь в поту. Руки мои судорожно сжимали невидимый черенок лопаты. Я говорил себе: "Вот чем ты теперь стал - лопатой! Ты лопата!"

Иногда я думал, что если бы в те времена, когда я был безработным, я мог есть то немногое, что ем теперь, этого мне вполне хватило бы. Но, к сожалению, чтобы иметь это немногое, надо было работать по восемь часов в день. А работа истощала силы, и мне хотелось есть еще больше. Я работал весь день в надежде утолить голод, а в результате был еще голоднее.

Так прошло несколько дней, и я решил покончить жизнь самоубийством. Но нужно было дождаться субботы, так как я одолжил у Зиберта на еду в счет моей будущей получки немного денег и хотел перед смертью рассчитаться с ним.

Наступила суббота, и я отдал Зиберту долг. При самой строгой экономии у меня оставалось денег на три дня. Я решил истратить все сразу и хоть один раз, перед смертью, поесть досыта. Я поехал домой на трамвае и, прежде чем идти к себе, купил сала, хлеба и пачку сигарет.

Я поднялся на пятый этаж, открыл дверь и вспомнил, что ведь на дворе уже весна. Солнечные лучи косо проникали в настежь открытое маленькое окно, и впервые за месяц я внимательно осмотрел свою комнату: брошенный на деревянные козлы тюфяк, стол, таз для умыванья, шкаф. Стены почернели от грязи. Я пробовал мыть их, но это ничего не дало, их надо было скрести. Я пытался сделать и это, но у меня не хватило сил довести дело до конца.

Я положил пакет на стол, подмел комнату, вышел на лестницу и набрал под краном воды. Вымыв лицо и руки, я вышел снова, вылил грязную воду и, вернувшись к себе, распорол на тюфяке шов и вытащил свой маузер.

Размотав тряпки, которыми был обернут маузер, я проверил его, отвел предохранитель, положил маузер на стол, пододвинул стол к окну, чтобы лучи солнца падали на меня, и сел.

Я нарезал восемь тонких ломтиков хлеба, на каждый положил кусок сала немного потолще, чем хлеб, - и начал неторопливо жевать. Я не сводил глаз с ломтей хлеба с салом, разложенных на столе, и каждый раз, когда брал кусок, пересчитывал остающиеся. Солнце светило на мои руки и лицо. Мне было тепло. Я сидел в одной рубашке, не думая ни о чем, и был счастлив, что ем.

Кончив есть, я собрал со стола крошки и выбросил их в старую банку из-под варенья, служившую мне помойным ведром. Затем я вымыл руки. Мыла у меня не было, и я долго тер их, стараясь смыть жир. Я подумал: "Ты хорошо смазал лопату, и теперь сломаешь ее". И не знаю почему, мне вдруг захотелось смеяться. Вытерев руки о старую изодранную рубашку, висевшую на гвозде, она заменяла мне полотенце, - я вернулся к столу, закурил сигарету и стал у окна.

Солнце освещало шиферные крыши. Затянувшись, я выпустил немного дыма и с наслаждением вдохнул аромат сигареты. Я расправил плечи, напружил мускулы ног, впервые за много времени особенно ясно почувствовал, что крепко стою на ногах, и внезапно увидел себя словно в фильме: стоя перед окном, я курю, смотрю на крыши, а когда сигарета придет к концу, возьму маузер, приложу его к виску - и все будет кончено.

Кто-то дважды стукнул в дверь. Я взглянул на лежащий на столе маузер, но не успел его спрятать, как дверь открылась, - это был Зиберт.

Он остановился на пороге и приветственно поднял руку. Я быстро шагнул ему навстречу и загородил собою стол.

– Не помешал?
– спросил он.

– Нет.

– Я зашел тебя проведать.

Я ничего не ответил, он подождал секунду, закрыл дверь и прошел в комнату.

– У твоей хозяйки был удивленный вид, когда я спросил, дома ли ты.

– Ко мне никто не ходит.

– Вот как!
– удивился Зиберт.

Он улыбнулся, его острый нос вытянулся, а оттопыренные уши, казалось, еще больше оттопырились. Он прошел на середину комнаты, огляделся, скорчил гримасу и, бросив на меня взгляд, направился к окну.

Я снова встал между ним и столом. Он засунул руки в карманы и посмотрел на крыши.

– По крайней мере у тебя здесь нет недостатка в воздухе.

– Да, воздуха хватает.

Он был значительно выше меня ростом, мои глаза приходились на уровне его затылка.

– А зимой холодновато небось?

– Не знаю. Я здесь всего два месяца.

Он повернулся ко мне на каблуках, заглянул через мою голову на стол, и улыбка сошла с его лица.

– О-о !
– воскликнул он.

Я сделал движение, но он осторожно отстранил меня и положил руку на маузер. Я быстро сказал:

– Осторожнее! Он заряжен!

Зиберт внимательно посмотрел на меня, взял маузер, проверил магазин и снова в упор уставился на меня:

– И предохранитель отведен.

Я молчал.

– Это у тебя такая привычка - держать заряженный револьвер на столе? продолжал он.

Я ничего не ответил, он положил маузер и сел на стол. Я тоже сел.

– Я зашел тебя повидать, потому что мне кое-что показалось странным.

Я продолжал молчать, и через минуту он спросил:

– Почему это ты вдруг решил отдать мне сразу весь долг?

– Не люблю долгов.

– Отдал бы половину, а остальное - на следующей неделе. Я ведь тебе сказал, что могу подождать.

– Не люблю жить с долгами.

Он взглянул на меня.

– Так...
– улыбаясь, проговорил он.
– Ты не любишь жить с долгами. И теперь у тебя денег на три дня, а в неделе семь дней, дорогой!

Взгляд его скользнул по столу, внезапно он поднял брови и поджал губы.

– На два - с сигаретами.

Он взял пачку, внимательно посмотрел на нее и присвистнул.

– Ты себе ни в чем не отказываешь.

Я молчал, и он продолжал с издевкой:

– Твой опекун, наверно, прислал тебе перевод?

Я отвернулся и сухо произнес:

– Тебя это не касается.

– Конечно, старина, меня это не касается.

Я повернулся лицом к нему, он смотрел на меня в упор.

– Разумеется, меня это не касается. Ты хочешь во что бы то ни стало отдать мне весь долг - меня это не касается. Тебе нечего будет есть три дня - меня это не касается. Ты покупаешь министерские сигареты - меня это не касается. У тебя на столе заряженный револьвер - меня и это не касается!

Он не сводил с меня глаз. Я отвернулся, но продолжал ощущать его взгляд на себе. У меня было такое чувство, будто это смотрит мой отец. Я ухватился руками за стул, сжал колени и с ужасом подумал, что сейчас начну дрожать.